ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Многочисленные человеческие жертвы, экономическая разруха, всеобщее истощение в той или иной мере коснулись всех воюющих стран, но больше других в борьбе за мировое господство пострадала Россия. Подданным Российской империи пришлось первыми расплачиваться за легкомысленно развязанную правящей гидрой родственных династий преступную войну. Войну, – бессмысленно уносящую человеческие жизни, физически калечащую, психически изматывающую, совершенно непонятную народу, кроме политиков, игравших в тайную дипломатию.

“То была огромная империя, в которой около 75% населения было безграмотно; в которой революционный дух 1905 года никогда не утихал; в которой церковь утрачивала обаяние в глазах народа вследствие скандальных назначений, произведенных Распутиным; в которой суд был дурно организован, а каждая из отраслей управления находилась в руках людей столь же неспособных, как и развращенных... И вот, вдобавок ко всему этому присоединилась мировая война!”, – отмечает в своих мемуарах британский посол в России Дж. Бюкенен.

«Страшно подумать, с каким культурным багажом начинаем войну мы, – озадачивался полковник Верховский в самом начале войны. – Народ наш, хотя и с хорошим сердцем, послушен, готов на огромные жертвы, но безнадежно темен, забит, неучен. Его интересы не выходят за пределы родной деревеньки. Государство представляется ему в виде городового или урядника, выколачивающего из него налоги и повинности. Больше ничего о государстве, о Родине он ничего не знает. Великая идея Родины ему незнакома. Одни только мы, офицеры, говорили солдатам о Родине. Но как только офицер пробовал ближе подойти к своим подчиненным с живым словом, то часто случалось, что жандармы отмечали его как опасного агитатора, и культурная работа немедленно прекращалась». Озабоченность Верховского разделяет генерал Щербачов: «Главнейшая причина низкого нравственного состояния и боеспособности войск – неграмотность массы. Конечно, не вина нашего народа, что он необразован. Это всецело грех старого правительства, смотревшего на вопросы просвещения глазами министерства внутренних дел».

«Народ на 2/3 неграмотен, – продолжает освещать ситуацию Верховский. – Государство, чтобы взять из него больше денег, не задумываясь, поит его водкой, покрывая доходом с винной монополии бешено растущие расходы на военные нужды. Правительство наше считает, что темным народом легче управлять. Оно вынуждено так действовать, ибо просветленный народ никогда не согласится терпеть тот политический строй, в котором мы живем. Но с военной точки зрения это несчастье, ибо в современной войне темный народ не в состоянии выполнять задачи, которые на него возлагает необычайно осложнившееся военное дело".

А тут еще материально-техническая отсталость. «Германия прекрасно знала, – замечает Бюкенен, – что военная программа, принятая Россией после нового закона о германской армии в 1913 году, будет выполнена только в 1918 году». По свидетельству министра С.Д. Сазонова, «у нас почти не было тяжелых орудий, кроме как крепостной и флотской артиллерии, а ружей и патронов к ним, к лету 1915г., было не более трети нужного количества».

«Вы знаете нашу бедность в снарядах, – докладывал на совещании в Генштабе генерал Беляев. – Мы производим не более 24.000 снарядов в день. Это ничтожно для такого растянутого фронта. Но недостаток в винтовках меня беспокоит гораздо больше. Представьте себе, что во многих пехотных полках, принимавших участие в последних боях, треть людей, по крайней мере, не имела винтовок. Эти несчастные терпеливо ждали под градом шрапнелей гибели своих товарищей впереди себя, чтобы пойти и подобрать их оружие».

С таким плачевным состоянием царская Россия вела войну.

Соответствующей была боеспособность русской армии, о чем можно судить по докладу военного министра ген. Поливанова Императору 4 августа 1915 года: «Уповаю на пространства непроходимые, на грязь невылазную, да милость угодника Николая – покровителя Святой Руси»

Дж. Бюкенен о состоянии на Восточном фронте в 1915 году:

«Русской армии пришлось отдать одну за другой с таким трудом завоеванные позиции. В июне были сданы Перемышль и Львов, в августе, очень быстро друг за другом, – Варшава, Новогеоргиевск, Ковно, Гродно и Брест-Литовск. Потери убитыми, ранеными и пленными во время этого ужасного отступления были колоссальны. Недостаток в ружьях был так велик, что значительный процент солдат стояли безоружными до тех пор, пока им не доставались ружья убитых товарищей. Еще чудо, что вся армия осталась цела. Один момент Петроград был в такой опасности, что были приняты меры к перевозке архивов и золотого запаса в Вологду. Стоял также вопрос о вывозе художественных сокровищ Эрмитажа, но царь запретил это из боязни вызвать панику».

«Катастрофа разразилась окончательно в 1915 году, – подтверждая слова британского дипломата, конкретизирует генерал А.И. Деникин. – Великая трагедия русской армии – отступление из Галиции. Ни патронов, ни снарядов. Изо дня в день кровавые бои – беспросветная жуть... Помню сражение под Перемышлем в середине мая. Одиннадцать дней жестокого боя 4-й стрелковой дивизии. Одиннадцать дней страшного гула немецкой артиллерии, буквально срывавшей целые ряды окопов вместе с защитниками их. Мы почти не отвечали – нечем. Полки, измотанные до последней степени, отбивали одну атаку за другой – штыками или стрельбой в упор; лилась кровь, ряды редели, росли могильные холмы...»

Будучи наиболее отсталой среди воюющих стран, Россия несла наиболее ощутимые потери. «15 млн. человек было мобилизовано для нужд войны. Из них 5,5 млн. числились убитыми, раненными и пленными. 2,5 млн. погибших составляло 40% потерь всех армий Антанты. Россия по праву считалась поставщиком человеческого мяса для империалистической бойни народов».

"В среднем на протяжении войны армия теряла каждый месяц 175 тысяч человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести. В отдельные периоды эта статистика выглядит еще мрачнее. 1915 год: с августа по ноябрь армия теряет каждый месяц соответственно 585, 418, 366 и 347 тыс. человек. 1916 год: в феврале – 293 тыс., в августе – 274, в сентябре – 334, в октябре – 364, в декабре – 278 тысяч. Свои рекорды эта мельница смерти ставит в те месяцы, когда противник переходит в крупные атаки, поддерживаемые тяжелой артиллерией, а русские корпуса за недостатком техники и боеприпасов вынуждены "отмалчиваться", отвечая преимущественно штыковыми контратаками».

«Армия тогда сражалась почти голыми руками, – утверждает председатель Госдумы Родзянко. – При поездке моей в Галицию на фронт, весной 1915г., я был свидетелем, как иногда отбивались неприятельские атаки камнями, и даже было предположение вооружить войска топорами на длинных древках». «Нам, – подтверждает полковник Энгельгардт, – приходилось замещать энергию чугуна и взрывчатых веществ человеческим мясом и кровью. От Балтийского до Черного моря протянулась мертвая полоса. В ней нормальная жизнь замерла: люди, как кроты, зарылись в землю, по воздуху носились страшные снаряды, и весь воздух был пропитан ядовитыми газами. Смерть носилась над головой каждого». «Чувство полной беззащитности, а главное – явного превосходства противника давило душу. Огненный ураган свинца и стали со страшным грохотом обрушивался на поля сражения, все сметая, все уничтожая. Страшные взрывы тяжелых снарядов с целыми столбами черного дыма и земли производили впечатление потрясающее. В первый же день боя, – свидетельствует полковник Верховский, – я встретил несколько человек, сошедших с ума на самом поле сражения»...

Общие в течение войны «потери превысили половину мобилизованных мужчин лучших возрастов – цвет населения России".

“Если для фронта человеческие массы были мнимой величиной, то они являлись очень действенным фактором разрухи в тылу”, – замечает Троцкий. Мобилизация оторвала от земли миллионы крестьянских рук и привела к резкому сокращению товарного производства хлеба. Имеющийся же хлеб придерживался сельскими товаропроизводителями, так как его не было на что реализовать, ибо истощенная войной промышленность работала для нужд фронта. “Военная промышленность разбухала, пожирая вокруг себя все ресурсы, и подкапывалась под свои собственные основы. Мирные отрасли производства начали замирать. До 50% всей продукции шло на нужды армии и войны”.

“В экономическом отношении, – констатирует А.И. Деникин, – милитаризация промышленности легла тяжелым бременем на население. Наконец, в социальном отношении война углубила рознь между двумя классами – торгово-промышленным и рабочим, доведя до чудовищных размеров прибыли и обогащение первых и ухудшив положение вторых”.

Ситуация усугублялась перегрузкой достаточно уже изношенного ж-д. транспорта, который систематически не справлялся с перевозками топливно-сырьевых ресурсов для промышленных предприятий и потребительских товаров для населения. Потребление последнего сократилось более чем наполовину. Вершину всего комплекса порожденных войной проблем венчал продовольственный кризис с его хлебными хвостами, ростом цен, проклятиями в адрес власть имущих...

«Все нерешенные вопросы русской жизни – земельный, рабочий, ряд национальных, которые при мирном течении жизни, несомненно, получили бы мало-помалу свое естественное разрешение, теперь – под влиянием грозных требований войны обострились до крайности. Но среди них, властно доминируя, выросло нечто новое – недовольство войной, охватившее все классы населения», – признается Б.А. Энгельгардт.

Бессмысленность войны сказывалась разлагающе на состоянии воюющей армии. Несмотря на то, что “в области боевого снабжения армия к началу революции значительно окрепла, безнадежным было ее нравственное состояние”. – Для этого имелись основания...

"Еще одно болезненно, оскорбительно, тяжело чувствуем мы сейчас в армии, – жаловался Верховский в декабре 1915г. – После первого впечатления войны... – нас забыли. Люди, приезжающие из России, оправившись от ран, говорят, что в России идет сплошной праздник, рестораны и театры полны. Никогда не было столько элегантных туалетов. Армию забыли... Так неужели наши усилия, кровь и муки никому не нужны; неужели русское общество настолько мало любит свою родину, что может веселиться в то время, когда здесь льется кровь и армия изнемогает в смертельной борьбе за Россию?.."

Подобная несправедливость вызывала законное возмущение в армейских низах и, как результат, – дезертирство. Не удивительно, что, согласно утверждениям думского председателя Родзянко, «пополнения, посылаемые из запасных батальонов, приходили на фронт с утечкой в 25% в среднем, и было много случаев, когда эшелоны останавливались в виду полного отсутствия личного состава, за исключением прапорщиков и офицеров».

“Солдаты, прибывающие из армии, больные, раненые, отпускные, – сетовал преосвященный епископ Феофан, – проповедуют гнусные идеи; они прикидываются неверующими атеистами; они доходят до богохульства и святотатства”... – Вполне логично: крепостная армия, каковой она оставалась до последнего времени, в экстремальных условиях войны невольно раскрепощалась. “С каждым днем русский народ все более утрачивает интерес к войне, и анархистский дух распространяется во всех классах, даже в армии”, – отмечал французский посол в России Морис Палеолог.

Измотанная войной “армия была неизлечимо больна. Для войны она уже не существовала. Никто не верил в успех войны, офицеры так же мало, как и солдаты. Никто не хотел больше воевать – ни армия, ни народ”. “Все поголовно интересовались только миром... Кто победит и какой будет мир – это меньше всего интересовало армию: ей нужен был мир во что бы то ни стало, ибо она устала от войны”, – откровенничал фронтовой солдат. То же самое подтверждает директор департамента полиции, писавший в сводке донесений о «наблюдаемом повсеместно и во всех слоях как бы утомлении войной и жажде скорейшего мира, безразлично, на каких условиях таковой ни был бы заключен». «Все с нетерпением ожидают конца «проклятой войны», – говорилось в секретном докладе полиции за октябрь 1916г.

«Очень интересный документ представляет письмо какого-то раненого офицера русской армии, посланное из Москвы 25 января 1917г. Протопопову (копия Милюкову). Автор письма говорит, с одной стороны, что надо «обуздать печать» и послать Милюковых и Маклаковых в окопы, чтобы они перестали работать на оборону и увидели, что такое война: легко им из кабинета предлагать воевать «до победного конца». С другой стороны, офицер считает, что нельзя продолжать войну и надо заключить мир, пока нет ни победителей, ни побежденных. «Если мир не будет заключен в самом ближайшем будущем, то можно с уверенностью сказать, что будут беспорядки... Люди, призванные в войска, впадают в отчаяние не из малодушия и трусости, а потому что никакой пользы от этой войны они не видят».

“Безнадежность войны стала очевидной для всех, возмущение масс грозило вот-вот перелиться через край”, – утверждает Троцкий.

Народное возмущение усиливалось продажностью, коррупцией, моральной деградацией пропитанного гнилью распутинщины романовского двора. Согласно министру иностранных дел Сазонову, «центр правительственной власти, за продолжительным отсутствием Государя, перешел в руки несведущих и недостойных людей, сгруппировавшихся вокруг Императрицы и ее вдохновителей, во главе которых находился приобретший позорную славу Распутин».

«Влияние Распутина, этого оракула Императорской четы, – говорит Родзянко, – стало все более и более возрастать, и с ним, его кружком, считались все министры. Распутин и его кружок впоследствии приобрели такое значение, что только по его совету и указанию назначались министры и должностные лица. Влияние его можно объяснить чрезмерно мистическим настроением императрицы, имевшей неограниченное влияние на своего супруга... Дело осложнялось еще и тем, что с перенесением местопребывания Императора в Главную Квартиру – Ставку, неизбежно в нее переносилась атмосфера придворного быта, дух интриг и взаимных козней. Этот вредный дух неизбежно должен был влиться в Армию, что и случилось на самом деле, и гибельно отозваться на дисциплине высшего командного состава, а затем опуститься и в более низкие слои. Все так и совершилось: начались назначения по протекции, которые ставили во главу крупных частей войск бездарных людей и влекли прискорбные неудачи».

Вершины морального разложения царское окружение достигло во второй половине 1916г. С августа-сентября (с назначением Штюрмера министром иностранных дел, а Протопопова – министром внутренних дел), как утверждает Керенский, "вся официальная власть в Российской империи оказалась полностью в руках царицы и ее советников... Монарх окончательно и безвозвратно утратил чувство ответственности за положение дел в стране".

"Чувство ответственности" на себя взяла интеллектуально-ограниченная истеричка со своим морально растленным "Другом". Согласно Н. Врангелю, «государством правила его (царя) жена, а ею правил Распутин. Распутин внушал, царица приказывала, царь слушался».

Присутствие грязного шарлатана на царском олимпе довольно таки символично. “Если бы Распутина не было, – однажды изрек сенатор Таганцев, – его пришлось бы выдумать”. Не случайно, разумеется: дух распутинщины олицетворял собой дворцовую атмосферу дикого средневековья.

“Сравнение Распутина с Христом было обычным в царском кругу и совсем не случайным. Испуг перед грозными силами истории был слишком остер, чтобы царская чета могла довольствоваться безличным богом и бесплотной тенью евангельского Христа. Нужно было новое пришествие “сына человеческого”. В Распутине отверженная и агонизирующая монархия нашла Христа по образу и подобию своему”. (Прекрасно сказано, Лев Давидович!).

К началу 1917г. тобольского проходимца уже не было в живых, но “продолжала царствовать его тень”. “Убийство Распутина, – отмечает Керенский, – ни в малейшей степени не изменило политику двора”. Еще бы: действующие лица на вершине власти остались те же. "Наше правительство, – возмущался Рябушинський, – состоит либо из раболепствующих ничтожеств, либо из делающих себе карьеру беспринципных комедиантов". "Вокруг Вас, Государь, не осталось ни единого надежного и честного человека", – упрекнул Родзянко Николая-II за три недели до краха.

Сформированное с подачи Распутина правительство из бездарей и подхалимов упорно цеплялось за власть. Бездарность правящей клики под предводительством императрицы Александры – герцогини гессенской – создавало впечатление государственной измены. “Штабы и Дума обвиняли двор в германофильстве”. Народ и армия чувствовали себя обманутыми. «Если бы нашей внутренней жизнью и жизнью нашей армии руководил германский генеральный штаб, он не создал бы ничего, кроме того, что создала русская правительственная власть», – посетовал однажды А.И. Гучков.

Полная деградация режима.

А тем временем, “на багровом фоне войны под явственный гул подземных толчков привилегированные ни на час не отказывались от радостей жизни, наоборот, вкушали их запоем”.

Мерзость правящих, моральную деградацию “избранных” нельзя было скрыть от народа, и реакция его была адекватна:

– Довольно им кровь пить, люди страдают на позиции, а они здесь рожи наедают!..

– Да чего смотреть-то – взять да приколоть такого-то мерзавца!.. Будь мы здесь, мы не стали бы долго думать.

Подобное все чаще приходилось слышать от заезжих солдат с фронта тайным агентам царской охранки в людных местах. Народ кипел ненавистью к режиму. «Настроение в столице носит исключительно тревожный характер. Население открыто (на улицах, в трамваях, в театрах, магазинах) критикует в недопустимом по резкости тоне все правительственные мероприятия, причем слышаться речи, затрагивающие священную особу Государя императора», – говорилось в секретном докладе Охранного отделения 19 января 1917г.

Возмущение охватывало не только народные “низы”, но и здравомыслящую часть правящих “верхов”. «Государственная Дума, органы местного самоуправления, Земский союз, Союз городов, Военно-промышленные комитеты, армия, пресса... искали причины и виновников неурядиц и поражений. Их находили в правительственной политике, в строе, в носителе верховной власти. «Так больше жить нельзя» и «так дольше не может продолжаться» перестало быть монополией революционных и оппозиционных только кругов. Каждый, кто задумывался над судьбой России и своей судьбой, ощущал это. Самые верноподданные монархисты возмущались неспособностью, нерешительностью, бездарностью власти"...

“Безответственные преступники, гонимые суеверным страхом, изуверы, кощунственно произносящие слова любви к России, готовят ей поражение, позор и рабство!.. – говорилось в резолюции Союза городов (декабрь 1916г.). – Жизнь государства потрясена в ее основе, мероприятиями правительства страна приведена к хозяйственной разрухе, а новые меры правительства довершают расстройство и готовят социальную анархию. Выход один – реорганизация власти, создание ответственного министерства. Государственная дума должна довести до конца свою борьбу с постыдным режимом. – В этой борьбе вся Россия с нею”.

Резолюция съезда Союза земств (возглавляемого князем Г.Е. Львовым) в те же декабрьские дни 1916г. била в ту же точку: “Историческая власть страны стоит у бездны. Наша внутренняя разруха растет с каждым днем... Правительство, ставшее орудием темных сил, ведет Россию по пути к гибели и колеблет царский трон. Должно быть создано правительство, достойное великого народа... Пусть Государственная дума при начатой решительной борьбе помнит о великой ответственности и оправдает то доверие, с которым к ней обращается вся страна. Время не терпит, истекли все сроки для отсрочек, данные нам историей”.

“Даже Государственный совет, орган бюрократии и крупной собственности, – пишет Троцкий, – высказался за призыв к власти лиц, пользующихся доверием страны. Подобное же ходатайство возбудил и съезд объединенного дворянства: заговорили покрытые мхом камни. Но ничто не изменилось. Монархия не выпускала власти из рук”.

Монархисты упорно отвергали предложение умеренных партий в формировании “кабинета доверия” из представителей Прогрессивного блока, полагая, что либералы не удержат власти и... тогда «выступит революционная толпа, коммуна, гибель династии, погромы имущественных классов и, наконец, мужик-разбойник». «Правящие классы, – приходит к выводу Родзянко, – не отдавали или не хотели отдавать себе отчет в том, что русский народ вырос из детской распашонки и требовал иного одеяния и иного к себе отношения».

Подобное отношение правящей элиты к своему народу чревато было социальным взрывом. «Мы накануне таких событий, которых еще не переживала мать св. Русь, и нас ведут в такие дебри, из которых нет возврата», – выражал свою обеспокоенность думский председатель в письме князю А.Б. Куракину 26 декабря 1916г.

А внутренняя ситуация тем временем накалялась...

“Мы ходим по вулкану, – предостерегал вождь либеральной буржуазии Милюков, – Напряжение достигло последнего предела... Достаточно неосторожно брошенной спички, чтобы вспыхнул страшный пожар”.

Пожар революции не медлил возгореться.

С наступлением 1917 года «массы от критики переходят к действию. Возмущение находит себе выход, прежде всего, в продовольственных волнениях. Распространяясь по всей стране, продовольственные волнения разрушают гипноз войны и пролагают дорогу стачкам... Стачки сопровождаются митингами, вынесением политических резолюций, стычками с полицией, нередко стрельбой и жертвами». «Глобачев К.И. (начальник Охранного отделения) бьет в набат 26 и 31 января, 1, 3, 4, 5, 7, 8, 9, 10 и 13 февраля, заключив серию своих секретных докладов правительству опасением, как бы нарастающее недовольство населения не явилось «последним этапом на пути к началу беспощадных эксцессов самой ужасной из всех революций».

«Надвигалась гроза революции, – отмечает А.И. Верховский. – Стихийный рост разрухи подрывал основы царского строя: рабочие Москвы и Петрограда не получили в январе и 15% голодной нормы. Дороговизна и спекуляция душили рабочих. Массы почувствовали, что нет выхода: "Либо погибай, либо берись за оружие". Забастовки волной разливались по всей стране".

Первые два месяца 1917г. дают 575 000 стачечников: больше, нежели два предыдущих года вместе взятых. Экономические стачки все чаще перерастают в политические. “Революция носилась в воздухе, и единственный спорный вопрос заключался лишь в том, придет ли она сверху или снизу”, – беспокоился Бюкенен.

Произвести “революцию сверху” (дворцовый переворот) высокопоставленное дворянство шанс упустило. – Слово оставалось за пролетарским Питером... И это ставало все более очевидным с каждым днем.

«Рабочему классу и демократии нельзя больше ждать, – говорилось в январской прокламации Рабочей группы ЦВПК. – Решительное устранение самодержавного режима и полная демократизация страны являются задачей, требующей неотложного разрешения, вопросом существования рабочего класса и демократии. К моменту открытия Думы мы должны быть готовы на общее организованное выступление. Пусть весь рабочий Петроград к открытию Думы, завод за заводом, район за районом, дружно двинется к Таврическому дворцу, чтобы там заявить основные требования рабочего класса и демократии.

Вся страна и армия должны услышать голос рабочего класса.

Только учреждение Временного Правительства, опирающегося на организующийся в борьбе народ, сможет вывести страну из тупика и гибельной разрухи, укрепить в ней политическую свободу и привести к миру на приемлемых, как для российского пролетариата, так и для пролетариата других стран, условиях».

Весьма тревожные сигналы бурлящих «низов» в адрес правящего режима.

«7 января Родзянко с присущей ему резкостью и прямолинейностью доложил Государю, что „вся Россия" требует смены правительства, что Императрицу ненавидят, что Её надо отстранить от государственных дел, что в противном случае будет катастрофа». А в канун открытия Государственной Думы (10 февраля) ее председатель, обращаясь к Императору, заявит со всей прямотой: “Ваше Величество! Я Вас предупреждаю: не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет Вас!”...

«Не в бровь – а в глаз!», – как говорится.

“Забастовки и митинги идут непрерывно в течение первых двух недель февраля... 14-го, в день открытия заседаний Думы, бастовало около 90 тысяч”. А днем позже депутат Керенский с трибуны Государственной думы страстно выпалит:

– Исторической задачей русского народа в настоящий момент является задача уничтожения средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало!..

“Народное восстание, вызванное всеобщим недостатком продовольствия, могло вспыхнуть ежеминутно”, – замечает британский посол.

16-го февраля власти решили ввести в Петрограде карточки на хлеб. Это новшество ударило по нервам, переполнив чашу терпения... «Сегодня утром у булочной на Литейном, – свидетельствует Палеолог, – я был поражен злым выражением, которое я читал на лицах бедных людей, стоявших в хвосте, из которых большинство провело там всю ночь».

“19-го возле продовольственных лавок скопилось много народу, все требовали хлеба. Через день в некоторых частях города произошел разгром булочных. Это уже были зарницы восстания, разразившегося через несколько дней»... В конце концов, «случайные и местные волнения рабочих в Петрограде явились той искрой, которая взорвала всю бочку пороха, всю страну».

«23 февраля (все даты по старому стилю. – В.К.) считается у социалистов «женским днем». Вот почему с утра того дня, в четверг, работницы текстильщицы Выборгского района, желая ознаменовать свой день, объявили забастовку. Их делегатки, – свидетельствует бывший начальник личной охраны Государя-императора генерал А.И. Спиридович, – рассеялись по фабрикам и заводам, прося поддержки». Последним толчком к выступлениям послужили возросшие хлебные хвосты. Согласно Раскольникову Ф.Ф.: “Женщины-работницы, выведенные из себя тяжелыми условиями жизни, терзаемые муками голода, первые вышли на улицу, требуя “хлеба, свободы, мира». За ними последовали рабочие других предприятий...

Забастовка стихийная. “Ни одна из организаций не призывала в этот день к стачкам, – утверждает Троцкий. – Никто, решительно никто не думал еще в то время, что день 23 февраля станет началом решительного наступления на абсолютизм». "Утром 23 февраля, – рассказывает рабочий-большевик И.М. Гордиенко, – в переулке, куда выходили окна нашего цеха, раздались женские голоса: "Долой войну! Долой дороговизну! Долой голод! Хлеб рабочим!"... Я и еще несколько товарищей мигом оказались у окон. Ворота 1-й Большой Самсониевской мануфактуры были широко распахнуты. Массы по-боевому настроенных работниц залили переулок. Те, что заметили нас, стали махать руками, кричать: "Выходите! Бросайте работу!" В окна полетели снежки... В это время в цех ворвались рабочие других цехов: "Кончай работу! Выходи!" – и вопрос был решен. У главной конторы, у ворот, состоялся короткий митинг, и мы вышли на улицу. Работницы встретили нас криками "ура!"... и людской поток устремился к Большому Самсониевскому проспекту.

К полудню Самсониевский проспект был до отказа запружен рабочими. Все двинулись к клинике Вилье. Полицейские кордоны под натиском рабочих отступали. Остановились трамваи. На улицах появились казаки, драгуны. Литейный мост оказался занятым отрядом полицейских. Но всякими окольными путями рабочие все же проникали на Невский». “В послеполуденное время, – по свидетельству питерского журналиста И. Острого, – на Невском появились первые колонны рабочих. Сначала они шли отдельными группками, не сливаясь. Над колоннами плыли лозунги и наспех сделанные красные знамена, привязанные простыми узлами к древкам... Эти люди положительно никого и ничего не боялись. Судя по всему, ими овладела решимость, бесстрашие и азарт, глаза их горели и обжигали, как пламя.

...Рабочих становилось все больше и больше. Шли путиловцы, металлисты, ткачихи, замелькали студенческие фуражки, появилась колонна рабочих “Людвига Нобеля”, “Эриксона”... Фактически все колонны слились в одну, неудержимо приближавшуюся к площади Казанского собора, где, приготовившись, уже стояли казаки и конная полиция. Публика на тротуарах замерла, предвкушая зрелище...

В первом ряду демонстрации, неумолимо двигавшейся на полицейских и казаков, шли заводские главари. Они, сомкнувшись, крепко держали друг друга под руки, каждый чувствовал плечо другого... Офицер закричал, призывая остановиться, но шеренга продолжала приближаться. Медленно сокращалось расстояние... Офицер снова дал команду. Дрогнули пики над головами казаков и медленно опустились, нацелившись, казалось, в сердце каждому. Просвет сокращался: пятьдесят метров, сорок... Внезапно из-за первой шеренги вынырнула девушка и побежала к казакам. Серый платок сполз ей на плечи, обнажив светлые волосы. Она широко раскинула руки, как бы защищая всех, кто был сзади, и крикнула:

– Не трогайте нас, братцы!..

Трогательно и одиноко прозвучал голос девушки в морозном воздухе. Он показался мне ужасно беззащитным. Офицер, грязно выругавшись, направил на нее свою лошадь и поднял нагайку...

В ту же секунду казаки отпустили лошадей и бросились вперед... Посерели лица рабочих, еще теснее прижались они друг к другу, закачался и замер красный флаг над их головами. В казаков и полицейских полетели камни и куски льда. Кони врезались в толпу. Фараоны остервенело работали шашками и нагайками. Раздались крики, стоны, ругательства... Сильным гулом стонал Невский»...

«Туда же, к Невскому, – согласно ген. Спиридовичу, – шла толпа по Суворовскому проспекту... Около шести часов толпы прорвались на Невский около Знаменской площади и двинулись к центру. Останавливали трамваи. Били в вагонах стекла. Отбирали ключи у вагоновожатых. Конная полиция рассеивала толпы, те разбегались и вновь собирались и двигались». Стражам порядка суждено было столкнуться с непреодолимой решимостью и целеустремленностью питерских рабочих... «Рассеиваясь под натиском полиции в одном месте, – подтверждает журналист, – толпа тут же набухала в другом и, в свою очередь, прижимала полицейских к стенам домов...”

«Город кишел людьми, – вспоминая первый день революции, рассказывает бывшая курсистка Е. Олицкая. – Народ толпился под какими-то воззваниями, расклеенными на стенах домов и заборах. Полицейские пытались разогнать толпы, срывали воззвания. Чем дальше мы шли, тем больше становились толпы людей. Мосты были оцеплены полицией. Перед их густой цепью теснились толпы. Относимые движением людей то в одну, то в другую сторону, мы пытались пробраться к другому мосту. И он был оцеплен. По Кронверкскому проспекту навстречу нам двигалась толпа демонстрантов. Над толпой на шесте колыхалось красное знамя. Вдруг, рядом с нами из переулка вынырнул отряд казаков. Рысью, в черных папахах и развевающихся черных бурках, с высоко поднятыми нагайками неслись они прямо на толпу демонстрантов. Кроме глаз, прикованных к казачьему отряду, во мне не осталось ничего: «Сейчас, вот сейчас это случится! На моих глазах опустят они свои нагайки на людей, будут топтать их копытами коней...» И отряд казаков врезался в толпу. Толпа прижалась к домам...

– Ура…а!!..

Такого «ура» я никогда не слышала ни раньше, ни позже. Сдерживая коней, с поднятыми нагайками пронеслись казаки сквозь толпу. Демонстранты приветствовали их криками, срываемыми с голов шапками. Проскакав сквозь толпу, казаки скрылись. Демонстранты, вновь сомкнувшись, двинулись нам навстречу. Толпа, в которой находилась я, застывшая и замершая в одном порыве страха, не сразу поняла, что произошло на наших глазах. Но когда до нашего сознания дошло, что казаки не опустили нагайки, что казаки отказались разгонять народ, люди ошалели. Одни плакали, другие целовались с соседями...

«Ура!» – кричали мы навстречу демонстрантам. Наша толпа присоединилась к демонстрантам. Демонстрация росла и ширилась...

Революция!

Что бы это могло быть еще! Революция!

И она победит! Даже казаки с народом!».

“Весь день Петроград волновался, – записал в свой дневник Палеолог. – По главным улицам проходили народные шествия. В нескольких местах толпа кричала “хлеба” и “мира”. В других местах она запевала “Рабочую Марсельезу”. Произошло несколько стычек на Невском проспекте»...

“Бастовало в тот день от 43 до 50 предприятий, т.е. от 78.500 до 87.000 рабочих». «Движение, развернувшееся в Выборгском районе с его крупными предприятиями, перекинулось на Петербургскую сторону... Красные знамена, и надписи на них свидетельствовали, что трудящиеся хотят хлеба, но не хотят ни самодержавия, ни войны... Женский день прошел успешно, с подъемом и без жертв. Но что он таил в себе, об этом и к вечеру не догадывался еще никто».

А тем временем неотвратимый рок истории был предрешен: простым питерским рабочим и работницам в ближайшие дни суждено совершить величайший исторический переворот. – Самодержавный режим доживал...

“На следующий день движение не только не падает, но вырастает вдвое (несмотря на экстренные меры властей по исправлению продовольственного положения». – В.К.): около половины промышленных рабочих Петрограда бастует 24 февраля. Рабочие являются с утра на заводы, не приступая к работе, открывают митинги...»

«На Выборгской стороне, – со слов начальника царской охраны, – выброшены лозунги: „Долой Царское правительство, Долой Войну, Да здравствует Временное Правительство и Учредительное Собрание". Лозунги с быстротою молнии перебрасываются в другие городские районы. Всюду революционное возбуждение. Срывают с работы еще не забастовавших, останавливают трамваи, мальчишки бьют стекла, громят, иногда, лавки. Всюду слышится: „На Невский, на Невский".

Отовсюду – шествия к центру города.

«Около 9 часов, – по данным Спиридовича, – с Выборгской стороны к Литейному мосту двигается толпа до 40.000. Поют революционные песни... В это же время толпа до 5.000, с пением – «Вставай, подымайся, рабочий народ», двигается от завода „Сименс и Гальске" к Среднему проспекту»...

«В движение втягиваются новые районы и новые группы населения: сперва компактными массами рабочие, с пением революционных песен, позднее пестрая городская толпа, и в ней синие фуражки студентов. Лозунг “Хлеба!” перекрывается лозунгами “Долой самодержавие!”, “Долой войну!”, в колоннах демонстрантов – красные знамена».

"В большинстве случаев, – согласно Бюкенену, – это были добродушные толпы, расступавшиеся перед казаками, когда те получали приказ очистить какую-нибудь улицу, и даже иногда приветствовавшие их криками. С другой стороны, казаки старались никому не причинять вреда и даже пересмеивались и болтали с теми, кто оказывался возле них, – а это было уже плохим предзнаменованием для правительства».

О событиях 24 февраля рассказывает И. Гордиенко:

"Большой Самсониевский проспект с утра был заполнен рабочими. Полиция исчезла, но зато казаков было гораздо больше, чем вчера. Их отряды расположились во дворах, на проспекте. Положение напряженное. Столкновение неизбежно. Обе стороны это понимают и ждут развязки. Инициативу проявляют работницы. Они густою стеной окружают казаков.

– У нас мужья, отцы, братья на фронте! – кричат они. – Здесь голод, непомерный труд, обиды, оскорбления, издевательства! У вас тоже есть матери, жены, сестры, дети... Мы требуем хлеба и прекращения войны!..

Офицеры, опасаясь влияния этой агитации на казаков, дают команду. Казаки с места несутся вскачь. Все бросаются в стороны... но казаки проносятся мимо, не трогают нас. Их встречают криками "ура!"... Но вот снова несутся казаки, снова крики "ура!", и... казаки вновь проносятся мимо. Шапки взлетают вверх. Рабочие, работницы смелеют, кричат:

– "Долой войну!", "Да здравствует союз рабочих и солдат!", "Долой самодержавие!", "Долой кровопийцев!", "Да здравствует революция!"...

«С полудня, на Литейной, на Знаменской площади, на Невском от Николаевского вокзала и до Полицейского моста, по Садовой, – уже были сплошные массы народа. Движение по льду с Выборгской и Петроградской сторон, с Васильевского Острова увеличивалось. На Невском и соседних улицах толпы плотнели. Наряды пешей полиции потонули в них. В 12 часов Градоначальник доложил по телефону генералу Хабалову, что полиция не в состоянии приостановить движение и скопление народа, не в состоянии поддерживать порядок».

“...Часть рабочих пошла по Невскому проспекту, где они были остановлены, – докладывал командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов в Могилев Николаю-ІІ. – Насильственные действия выражались в битье стекол в лавках и остановке движения».

Спиридович А.И.: «Около часу к Казанскому собору стекается со всех сторон самая разнообразная публика. Много рабочих. Сверху по Невскому приближается толпа тысячи в три. Полиция, жандармы, драгуны и казаки разгоняют ее. Толпа рассеивается в стороны и вновь собирается. Вскоре там происходит настоящая политическая демонстрация. Видны красные флаги. Поют «Марсельезу» и «Вставай, подымайся». Кричат – «Долой Царя! Долой правительство! Долой войну!" Наряды полиции и войск напирают на толпу, – она разбегается и вновь группируется».

“В течение всего дня толпы народа переливались из одной части города в другую, усиленно разгонялись полицией, задерживались и оттеснялись кавалерийскими и отчасти пехотными частями. Наряду с криком “долой полицию!” раздавалось все чаще “ура!” по адресу казаков. Это было знаменательно. К полиции толпа проявляла свирепую ненависть. Конных городовых гнали свистом, камнями, осколками льда... Совсем по-иному подходили рабочие к солдатам. Вокруг казарм, около часовых, патрулей и цепей стояли кучки рабочих и работниц и дружески перекидывались с ними словами».

«Поздно вечером беспорядки стихли естественным путем. Все утомились. Все расходились, обещая завтра вновь собраться там же. Одна фраза передавалась в группах расходившихся рабочих: „Казаки за нас, казаки за народ!"...

Четыре полицейских участка были разгромлены в этот день. 28 полицейских пострадало в ходе столкновений с демонстрантами. "Войска не прибегали к применению оружия», – утверждает ген. Хабалов. "Ужасное впечатление произведет на наших союзников, когда разойдется толпа и на Невском будут трупы», – делает предупреждение Хабалову военный министр Беляев.

"Перевес властей в непосредственной боевой силе на тот момент был огромный. Из данных градоначальства видно, что в состав сил, первоначально брошенных на подавление революции, были включены 55 рот пехоты, 23 сотни и один эскадрон кавалерии, т.е. более 20 батальонов. За ними (до присоединения к восстанию) стоял Петроградский гарнизон, насчитывающий до 180 тыс. солдат. К этому надо прибавить 80 тыс. петроградских полицейских, включая 5 тыс. специально обученных "обращению с уличной толпой" городовых. С этими силами, показывал на послефевральском следствии Протопопов, власти рассчитывали подавить любое революционное выступление в Петрограде максимум за 4 дня».

Революцию, тем не менее, уже нельзя было остановить. "В пятницу вечером, в городе говорили, что на заводах происходят выборы в Совет рабочих депутатов». – Явные признаки воскрешения атмосферы революционных событий двенадцатилетней давности.

25 февраля. На улицах Петрограда – 240 тысяч бастующих рабочих; стихийно вспыхнувшая стачка стремительно разрастается. «На появившееся в печати успокоительное объявление генерала Хабалова, что хлеба достаточно, никто не обращал внимания». Следовательно, теперь уже совершенно очевидно: это – не «хлебный» бунт.

«Уже 25 февраля волнения дошли до своего апогея. Утром, – вспоминает Родзянко, – мне доложили, что часть заводов, расположенных на Выборгской стороне, на Васильевском острове, забастовала, и толпы рабочих двинулись по направлению к центру города».

“С утра Петроград был пропитан атмосферой исключительных событий, – подтверждает Н.Н. Суханов. – Заводы стояли. Трамваи не ходили. Центральные части города представляли собой сплошной митинг... Основным лозунгом было по-прежнему “Долой войну!”, которая наряду с самодержавием толковалась как источник всех бедствий и, в частности, продовольственной разрухи». По мнению британского посла: "Дело дошло почти до всеобщей стачки... Однако, в общем, настроение народа было все еще мирным».

Родионов А. – рабочий-меньшевик:

“Наша колонна, тысяч около шести, двигалась к Финляндскому вокзалу. У Михайловского артучилища мы соединились с колоннами других заводов. Получился митинг. Ораторы – большевики, меньшевики, социалисты-революционеры. Призыв – идти на Невский... Атмосфера накалена. Дружный порыв. Жить или умереть в борьбе. На красных знаменах, которые плыли над нами, начертано “Долой самодержавие! Да здравствует демократическая республика!”...

Двинулись к Литейному. Еще издали увидели, что вход перегородили конные городовые и драгуны. Завидя их, многие рабочие смутились, но задние напирали... расстояние между нами сокращалось. Оставалось метров сто пятьдесят – двести... Передние остановились...

Можно было бы, конечно, плюнуть на них и по Неве на тот берег пройти, но дело пошло на принцип. Решили – идти... А тут еще бабы вперед выскочили, тянут за собой рабочих, толкают вперед... Ну и зашагали всей массой. Иван со знаменем – первый. Настроение было такое, что хоть из пушки пали – не остановишь»...”

Из воспоминаний Нарчука В.Н. (рабочий-большевик):

“Когда я с Каюровым привел наших с “Эриксона” на Невский, там уже была тьма народа. Все, как шли с заводов, стояли и двигались кучками, которые росли на глазах, превращаясь в огромные толпы. Ни трамваев, ни автомобилей. Полиция совершенно исчезла... – Невский не узнать.

Стали выступать ораторы. Когда взвились два красных знамени – “Да здравствует революция!” и “Долой самодержавие!”, – послышались радостные крики, точно этих знамен борьбы и надежды недоставало, чтобы придать единство настроению многотысячной толпы...

Вдруг появились казаки. Медленным шагом они двинулись к нам. Стало тихо и жутко. Деваться некуда – проспект в этом месте узкий. Взоры всех направлены в одну точку. К казакам бросились наши работницы... Казаки с обнаженными шашками, с гигиканием и свистом бросились на нас. Сердце сжалось: защищаться нечем, бежать некуда...

Грудью коней пробивая себе дорогу, с глазами, налитыми кровью, первыми врезались в толпу офицеры. За ними скачут во всю ширину проспекта казаки... Но – о радость! – казаки бросились гуськом в пробитую офицерами дыру, некоторые из них улыбались, а один хорошо подмигнул рабочим... Радости не было конца. Крики “Ура казакам!” неслись из тысячи грудей. Все стали им аплодировать, некоторые казаки стали кланяться народу...

Но вот последовала вторая команда, и снова атака, но теперь уже с тыла. Повторилась та же самая история, что и первый раз...

Ободренные тем, что казаки не трогают, рабочие совсем осмелели и стали подныривать под лошадей. Казаки этому не препятствовали. С обеих сторон неслись шутки и смех... Так мы все и прошли к Знаменской площади.

...На площади бесконечное море голов с разноцветными переливами бушует, гудит все грознее и грознее, бурлит все мощнее и настойчивее. Повсюду самодельные флаги, лозунги. В толпе на палках носят потерянные шапки. В одном месте поют “Марсельезу”, в другом – “Варшавянку”, в третьем – “Смело, товарищи, в ногу”... Но главное, помню настроение... какое-то пьянящее... – хотелось всех обнимать, целовать... как на свадьбе по любви".

Я, – рассказывает Гордиенко, – на площади у Николаевского вокзала, она полна демонстрантов. Наготове стоят конная и пешая полиция, солдаты, казаки. У фонарного столба, на шатающемся высоком ящике, держась одной рукой за серый столб фонаря, стоит высокий, плечистый, с возбужденным лицом человек, похожий одновременно на рабочего и на студента, и, жестикулируя одной рукой, произносит речь:

– Товарищи!.. – кричит он. – Настал желанный час, народ поднялся против своих тиранов!.. Не теряйте ни одной минуты, создавайте районные Советы рабочих, вовлекайте в них представителей солдат!..

Но дальше ему говорить не дали. Нас окружили конная и пешая полиция, солдаты с винтовками наперевес. Мы начали отступать к Невскому проспекту, но полиция именно туда и не хочет нас пустить. Завязалась упорная борьба. Еще нажим, и – мы победим. Это видит пристав, сидящий на гарцующем коне. Он вынимает шпагу, дает команду... Но в этот миг отряд казаков с обнаженными шашками встает на пути полицейских. Последние разбегаются в стороны, а предводитель их лежит с рассеченной головой на покрытой грязным снегом площади. Ободренные неожиданной помощью, демонстранты бросились на солдат и стали их разоружать. Солдаты не сопротивлялись»...

Из записи М. Палеолога в дневнике:

“Приблизительно до 4 часов пополудни манифестации не вызывали никакого беспорядка. Но скоро публика начала приходить в возбуждение. Пели Марсельезу, носили красные знамена, на которых было написано: “Долой правительство... Долой Протопопова... Долой войну... Долой немку”... Немного позднее пяти часов на Невском произошли одна за другой несколько стычек. Были убиты три манифестанта и трое полицейских чиновников; насчитывают до сотни раненых». Столкновения с полицейскими заставами местами перерастают в уличные бои. В отдельных кварталах города возводятся баррикады. Режим выводит на улицы армию. Однако...

“Солдаты проявляют пассивность, а иногда и враждебность к полиции. Это обнадеживает восставших. Судьба каждой революции на известном этапе разрешается переломом настроений армии, и за нее разворачивается борьба.

Пехота – тут же, рядом, ближе и доступнее. К ней масса старается подойти вплотную, заглянуть ей в глаза, обдать ее горячим дыханием... Большую роль играют женщины. Они смелее мужчин наступают на солдатскую цепь, хватаются руками за винтовки, умоляют, почти приказывают:

– Уберите ваши штыки!.. Присоединяйтесь к нам!..

Солдаты волнуются, стыдятся, тревожно переглядываются, колеблются... кто-нибудь первым решается, и – штыки виновато поднимаются над плечами наступающих. – Застава разомкнулась. Радостное и благодарное “Ура!” потрясает воздух».

“Революция, помимо всего прочего, – это еще и какое-то особое, ни с чем не сравнимое психологическое состояние... Достаточно сказать, – сознается Агаджанова Н.Ф. (рабочая-большевичка), – что я оказалась способной на поступки, которых ранее за собой никак не замечала. Если бы еще неделю назад мне кто-нибудь сказал, что я буду останавливать трамваи, отбирать ключи у дюжих кондукторов, разоружать городовых, вести работниц прямо на солдатские штыки... – я бы, по меньшей мере, рассмеялась».

Невообразимый душевно-психологический подъем восставшего народа неизбежно должен был парализовать волю стражей абсолютизма. “В действиях властей, – согласно Суханову, – не было ни тени решительности и еще меньше планомерности. Районы оцеплялись без всякого плана и смысла... Говорили о растущем разложении среди полиции и войск».

“Полиция – лютый, непримиримый, ненавидимый и ненавидящий враг. О завоевании ее на свою сторону не может быть и речи. Совсем иное войска: толпа изо всех сил избегает столкновений с ними, наоборот, ищет путей расположить их к себе, убедить, привлечь, породнить, слить с собою»...”

«Волынский полк, его учебная команда уже 25 февраля была приведена в боевую готовность... В полдень перед глазами солдат развернулась величавая картина рабочей демонстрации, направлявшейся со знаменами и пением революционных песен по Невскому проспекту на Знаменскую площадь. Роту выстроили возле памятника Александру-III. Демонстрация широким потоком разлилась по Знаменской площади. Сотни голосов обратились к солдатам, призывая их присоединиться, не стрелять в своих братьев, не быть палачами народа...»

Со стороны войск оцепления – учебной команды лейб-гвардии Волынского полка, находившейся в этот день на Знаменской площади – можно было наблюдать адекватную реакцию. "Старший унтер-офицер Тимофей Кирпичников (герой ближайших двух суток. – В.К.), обходя строй с тыльной стороны, уговаривал своих товарищей не причинять вреда демонстрантам».

"Настроение войск в эти дни, – вспоминает бывший начальник Охранного отделения, – уже было колеблющимся. Пехотные заставы позволяли толпе рабочих подходить к себе вплотную, вступали с ними в разговоры и пропускали их сквозь свой строй».

Народ и армия – сближались.

“Так как воинские части не препятствовали толпе, – доносил начальству хорошо осведомленный агент «охранки», – а в отдельных случаях даже принимали меры к парализованию начинаний чинов полиции, то массы получили уверенность в своей безнаказанности, и ныне после двух дней беспрепятственного хождения по улицам, когда революционные круги выдвинули лозунги: “Долой войну” и “Долой самодержавие”, народ уверился в мысли, что началась революция, что успех за массами, что власть бессильна подавить движение в силу того, что воинские части на его стороне, что решительная победа близка, так как воинские части не сегодня–завтра открыто выступят на сторону революционных сил, что начавшееся движение уже не стихнет, а будет без перерыва расти до полной победы и государственного переворота”... – “Замечательная по сжатости и яркости характеристика! – не скрывает своего восхищения Троцкий (и с ним нельзя не согласиться). – Донесение представляет собою ценнейший исторический документ. Это не помешает, конечно, победоносным рабочим расстрелять его автора...”

Монархия, тем не менее, сопротивляется. Командующий округом Хабалов вечером 25-го получает от Государя императора санкцию (или, по крайней мере, так ее восприняли не в меру ретивые исполнители) на массовые, по сути, расстрелы: "Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки», – говорилось в царской телеграмме командующему Петроградским ВО.

Милюков: "25 февраля, после царского приказа, решено было стрелять».

По всему Петрограду расклеиваются листовки с грозным предостережением ген. Хабалова: "Всякие скопища воспрещаются. Предупреждаю население, что возобновил войскам разрешение употребить для поддержания порядка оружие, ни перед чем не останавливаясь».

Позже в своих показаниях перед Чрезвычайной следственной комиссией Хабалов оправдывался: "Эта (царская) телеграмма, как бы вам сказать?.. Она меня хватила обухом... Как мне прекратить завтра же? Когда говорили "хлеба дать", – дали хлеба, и кончено. Но когда на флагах надпись "долой самодержавие", – какой же тут хлеб успокоит? Но что же делать? Царь велел, значит, стрелять надо»...

"В ночь на 26 февраля подвергаются аресту около сотни лиц различных революционных организаций... Это знаменовало переход правительства в наступление.

Что будет завтра?"...

26 февраля. "С самого утра осада заводов и рабочих кварталов была усилена. На улицы в большом количестве двинуты пехотные части, которые оцепили мосты, изолировали районы и принялись основательно очищать улицы».

“Это утро, 26 февраля, – говорит старший филер охранки Борзов И.Д., – я хорошо помню... Можно сказать, последний раз в жизни хорошее настроение было. Город – как военный лагерь. Повсюду войска. Пехота и конные на всех улицах, что к Невскому ведут. На местах – усиленные кордоны. Чувствовалось, что решили, наконец-то, с беспорядками покончить всерьез».

Генерал Хабалов торопится доложить в Ставку:

"Доношу... 25 февраля бастовало двести сорок тысяч рабочих. Мною выпущено объявление, воспрещающее скопление народа на улицах и предупреждающее население, что всякое проявление беспорядка будет подавляться силою оружия.

Сегодня, 26 февраля, с утра в городе спокойно».

У сторонников режима теплилась надежда, что воскресенье – выходной – понизит накал массового протеста и сузит масштабы движения...

Напрасно обольщались надеждами верноподданные стражи царизма. Движение с новой силой начинало разворачиваться в рабочих предместьях столицы. – Борьбе надлежало перейти в решающую стадию.

Невзирая на осадное положение, власть на тот момент, по сути, утратила контроль над пролетарским Питером. «Выборгская сторона и Пески со вчерашнего дня, практически, в руках восставших. Полицейские участки разгромлены, отдельные чины полиции убиты, большинство скрылось. Градоначальство начисто утратило связь с огромной частью столицы...

В воскресенье с утра рабочие сосредоточиваются и начинают двигаться со всех пригородов в центр... – Чиновничий, буржуазный, либеральный Петербург в испуге».

«Всюду цепи, разъезды, посты, – свидетельствует Спиридович. – Несмотря на это, рабочие одетые по-праздничному, и всякий люд, особенно молодежь, все тянутся со всех сторон к Невскому. Все препятствия обходятся. С отдельными солдатами, постами разговаривают мирно, дружелюбно. Среди рабочих дан лозунг – брататься с солдатами. Пешей полиции не видно». «Полиция в этот день отступает на задний план. В дело окончательно вступают войска. Им настрого приказано стрелять»...”

“Несмотря на предупреждение военного губернатора, – отмечает Палеолог, – толпа становится все более шумной и агрессивной; она разрастается с каждым часом на Невском проспекте»...”

«Толпы рабочих, двинувшихся с окраин города к центру, – рассказывает бывший начальник Охранного отделения Глобачев, – запрудили Невский проспект, Знаменскую площадь и двинулись к Таврическому дворцу... На Знаменской площади – демонстрация с красными флагами, которую прекращает учебная команда лейб-гвардии Волынского полка, разгоняя демонстрацию залпами». Согласно Спиридовичу, «часть учебной команды Волынского полка на Знаменской площади стреляет вдоль Невского против напирающей толпы, другая часть – вдоль Гончарной улицы, откуда напирают с флагами и песнями».

...«Казалось, ничто не предвещало трагедии, – вспоминает Агаджанова Н.Ф., – С огромной толпой, прорвавшейся в центр города, мы двигались по Невскому проспекту к Знаменской площади. Уже у Гостинного двора мы увидели солдатскую цепь, выстроенную поперек Садовой. Никто не верил, что солдаты могут начать стрелять, и толпа продолжала медленно двигаться. Мы шли впереди. Наконец наши ряды уперлись прямо в солдатскую шеренгу...

Момент жуткий... Сзади напирают, там еще не видят преграды и радостно поют революционные песни, а впереди смятение, в грудь каждого упирается зловещее жало солдатского штыка... Женщины, шедшие со мной, со слезами на глазах кричат солдатам:

– Товарищи, мы ваши братья и сестры!.. Не убивайте нас!.. Поднимите штыки!.. Присоединяйтесь к нам!..

Лица солдат – и молодых и пожилых – совершенно растеряны, они бросают друг на друга вопрошающие, быстрые взгляды, и... – о, радость! – штыки один за другим ползут вверх, скользя по плечам наступающих рядов... Тысячеустое “ура!” сотрясает воздух. Минута – и серые солдатские шинели растворяются в массе ликующих демонстрантов.

Все устремляются вперед, но около Городской думы – опять цепь солдат... Толпа продолжает двигаться. Все еще не хотелось верить, будто что-то может произойти»...”

“Когда масса оказалась не в далеком расстоянии, – продолжает рассказывать Ерманский О.А. (меньшевик), – солдаты по команде присели на колена и взяли ружья на перевес. Толпа остановилась, но задние ряды напирали. Положение было некоторое время неопределенное...

Но вот защелкали затворы, заиграл рожок и... залп, другой, третий...

При первом залпе демонстранты бросаются на снег, но, увидев, что все целы, поднимаются, и радостное “ура!” несется из тысяч грудей... Но вот второй залп... и отовсюду крики и стоны... На снегу кровь, расплываясь алыми пятнами, корчатся раненые, неподвижными кулями застыли убитые»...”

Нелегко солдату поднять винтовку на шумно накатывающуюся на него, обдающую его биоэнергетическими волнами братания, лавину безоружной массы и во исполнение истеричной офицерской команды нажать на спусковой крючок...

"Критический час соприкосновения напирающей массы и преграждающих путь солдат имеет свою критическую минуту: это когда серая застава еще не рассыпалась, еще держится плечом к плечу, но уже колеблется, а офицер, собрав последнюю силу решимости, отдает команду "Пли!"... Крик толпы, вопль ужаса и угрозы, заглушает голос команды, но только наполовину. Ружья колышутся, толпа напирает... Тогда офицер направляет дуло револьвера на самого подозрительного из солдат. Из решающей минуты выступает решающая секунда... Гибель наиболее смелого солдата, на которого невольно оглядывались остальные, выстрел по толпе унтера из винтовки, выхваченной у убитого, – застава смыкается, ружья разряжаются сами, сметая толпу в переулки и дворы»..."

Пажетных К.И. – солдат лейб-гвардии Волынского полка:

“...Раздался залп. Рабочие метнулись во все стороны. Первые залпы были почти без поражений: солдаты, как по уговору, стреляли вверх (в некоторых случаях, как свидетельствуют очевидцы, дабы затруднить стрельбу поверх голов демонстрантов офицеры приказывают солдатским шеренгам залечь на мостовую, а если и это не помогало – выхватывали револьверы и... – В.К.). Но вот затрещал пулемет, наведенный на толпу офицерами, и рабочая кровь обагрила покрытую снегом площадь. Толпа бросилась в беспорядке во дворы, давя друг друга. Конная жандармерия начала преследовать сбитого с позиции «врага»...

В эти критические мгновения, наблюдая страшные сцены расправ над демонстрантами, солдатские шеренги, должно быть, испытывали сильнейшее эмоциональное потрясение; в эти минуты каждый из стрелявших солдат наверняка мог переживать невероятное угрызение совести и терзаться мучительным вопросом:

– Что же это делается?.. Они ведь хлеба просят. А мы... Неужто нам быть палачами невинных людей?..

«Применение ружейного огня против толпы, – согласно генералу Спиридовичу, – всегда производит сильное впечатление на солдат и на офицеров. Когда же стрелять приходится против невооруженной толпы, среди которой большинство просто зеваки, впечатление оказывается потрясающим. Вид безоружного противника, вид убитых и раненых из его рядов смущает солдата».

“Четыре или пять раз войска вынуждены были стрелять залпами, чтобы не быть стиснутыми; насчитываю десятки убитых», – записал в дневнике Палеолог.

Под залповым огнем каждый раз обрывалась чья-то жизнь, трагически ломались человеческие судьбы... 20-ти летняя работница Маруся Михайлова рассказывает:

"На Екатерининском канале мы присоединились к студентам и курсисткам, которые шли по левой стороне с красным флагом и пели "Марсельезу". Было очень весело, все смеялись, как будто давным-давно знакомые. Один рыженький студент все время шутил со мной... Вдруг видим – впереди солдаты. Офицер кричит: "Кто хочет жить – ложись!" И сразу пулемет – та-та-та... Мы кинулись кто куда – в подъезды, ворота, сугробы. А на мостовой страшно кричат раненые и лежат убитые... И мой рыженький – мертвый... Палачи проклятые, кровопийцы!"

“Около часа дня на Невском, – свидетельствует Суханов, – пехота довела ружейный огонь до огромной интенсивности...»

Поразительно: в момент, когда на улицах Петрограда гремели выстрелы и лилась кровь, обыватель – то ли от страха перед жуткой действительностью настоящего, то ли от жажды отведать, возможно, последний раз радостей жизни из-за интуитивного предчувствия неопределенного будущего – торопился заполнить увеселительные заведения столицы... «Бедная Россия, – восклицает Зинаида Гиппиус. – Незачем скрывать – есть в ней какой-то подлый слой. Вот те, страшные, наполняющие сегодня театры битком. Да, битком сидят на «Маскараде» в Императорском театре, пришли ведь отовсюду пешком (иных сообщений нет), любуются Юрьевым и постановкой Мейерхольда... А вдоль Невского стрекочут пулеметы... Историческая картина».

...«Невский, покрытый трупами, был очищен. Население было терроризировано. Однако в эти критические часы атмосфера на улицах продолжала давать все основания для самого законного оптимизма. И цепи, и патрули имели такой вид, будто они жаждут организованного насилия над собой, высматривают и ищут повод для сдачи. Рассказчики сходились в своих впечатлениях о паническом и растерянном состоянии стрелявших частей»...

Весьма показательно. В который раз неотвратимо должно было подтвердиться незыблемое правило демократической революции: армия, отведавшая крови собственного народа, обречена была на разложение. «Самое решительное средство борьбы с толпой – стрельба служит не прекращению беспорядков, а к обращению их в солдатский бунт, а затем и во всеобщую революцию», – авторитетно указывает Спиридович, предрекая именно такой сценарий развития событий.

Тем временем ожесточение борьбы нарастает. "Разливаясь по улицам, сталкиваясь с врагом, встряхивая солдат за плечи, проползая под брюхом лошадей, наступая, разбегаясь, оставляя на мостовой трупы, захватывая изредка оружие, передавая вести, подхватывая слухи, восставшая масса становилась коллективным существом с бесчисленным количеством глаз, ушей, щупальцев…»

Восставшая масса переживала критические моменты своей борьбы с масштабными и далеко идущими последствиями: от того, отступит ли в данный момент масса перед штыками солдатских шеренг и убийственными залпами ружейного огня или нет, – решалась судьба России, более того (без преувеличения), – решался дальнейший ход мировой истории. И она – масса – достойно выдерживает экзамен на несгибаемость и устремленность к цели...

"Масса не хочет больше отступать, она сопротивляется с оптимистической яростью, остается на улице даже после убийственных залпов, цепляется не за жизнь, а за мостовую, за камни, за лед... Толпа не просто ожесточена, она отважна. Несмотря на выстрелы, толпа не теряет веру в войска...

“Стреляй по врагу!”, – приказывает монархия.

“Не стреляй по братьям и сестрам!”, – кричат рабочие и работницы...

Так, на улицах и площадях, у мостов, у казарменных ворот шла непрерывная, то драматическая, то незаметная, но всегда отчаянная борьба за душу солдата. В этой борьбе, в этих контактах рабочих и работниц с солдатами, под непрерывную трескотню ружей и пулеметов, решалась судьба власти, войны и страны».

Грудью наступая на штыки солдатских шеренг, пытаясь слиться с солдатскою массой, породниться с ней, склонить ее на свою сторону, простые рабочие и работницы, студенты и курсистки, возможно, сами того не подозревая, творили Историю.

Армия не в силах устоять перед столь мощным напором многотысячных масс. Борьба за солдатскую душу все чаще завершалась волнующими сценами братания солдат и рабочих. Братания революционизируют армию. "К вечеру 26 февраля восстала 4-я рота лейб-гвардии Павловского полка. В письменном донесении полицейского надзирателя совершенно категорически указывается причина восстания: "негодование к учебной команде того же полка, которая находилась в наряде на Невском и стреляла по толпе". Кто известил об этом роту? Сведение об этом случайно сохранилось, – утверждает Троцкий. – Около 2 часов дня к казармам Павловского полка прибежала кучка рабочих; перебивая друг друга, они сообщили о стрельбе на Невском: "Скажите товарищам, что и павловцы в нас стреляют, мы видели на Невском солдат в вашей форме!"...

Это был жгучий укор, пламенный призыв... "Все были расстроены и бледны". – Семья упало не на камень». «Достаточно было одного крика – «Одеваться! Все на улицу!», чтобы нары опустели и солдаты двинулись к воротам. Они были без оружия, без винтовок, вооруженные лишь одним охватившим их возмущением»... «4-я рота, самовольно покинув казармы под командой унтер-офицера (кто он? – имя его бесследно потонуло в ряду сотен и тысяч таких же героических имен), направилась к Невскому, чтобы снять свою учебную команду... Это был не солдатский бунт из-за червивой солонины, это акт высокой революционной инициативы», – делает заключение Троцкий.

Сведения о восстании указанного подразделения весьма скудны и противоречивы. Согласно утверждениям Троцкого, "по пути рота имела стычку с конным разъездом"... Суханов, ссылаясь на очевидцев, подает следующим образом картину происшествия:

"Небольшой отряд конной полиции имел директиву разогнать толпу, скопившуюся на Екатерининском канале; ради безопасности городовые стали стрелять в нее с противоположной набережной, через канал. В это время по набережной, занятой толпой, проходил посланный куда-то отряд павловцев – четвертая рота. И здесь произошел исторический факт, знаменовавший перелом событий... Видя картину расстрела безоружных, видя раненных, падающих около них, находясь сами в районе обстрела, павловцы открыли огонь через канал по городовым... Это был первый случай открытого массового столкновения между вооруженными отрядами».

"Дальнейший путь восставших в уличном вихре не прослежен... – пишет Троцкий. – Рота вернулась в казармы и подняла на ноги весь полк. Но оружие было спрятано..."

“Перед казармами Павловского полка, – по свидетельству Ерманского, – беспорядочно гудела толпа (около роты) солдат: они были не в строю, без оружия и в большом возбуждении. Солдаты возмущались тем, что “иуды” (их учебная команда) на Невском стреляли в рабочих, – вопреки обещанию, которое взяли с них товарищи по полку. Их шум и крики сводились к требованию оружия, которым они хотели расправиться с “иудами”. А оружие им не выдавали – другие “иуды” заперли его в цейхгаузе.

...Вскоре сюда подошли солдаты какого-то гвардейского полка (Преображенского. – В.К.). Грубо штыками они начали загонять павловцев в казармы. – Улица перед казармой опустела, со стоном закрылись массивные ворота. Стало смеркаться...”

“Вечером на Невском, – рассказывает нам уже знакомая М. Михайлова, искавшая среди убитых своего парня, – я застала жуткую картину: кругом кровь, кареты “скорой помощи” увозят убитых. Кучками стоят рабочие, чиновники, прислуга, гимназисты. Везде один разговор – “все кончено”, “исчезли несбыточные надежды”, – и у всех возмущение против правительства, допустившего стрельбу против безоружного народа».

“Расстрелы подавили волю, прижали к земле... Сидим в цеху, курим, молчим... Раненные перевязаны, изредка стонут, как бы извиняясь... Свербит мыслишка: “А если бы тебя?..”, – откровенничает участник событий Давильковский А.А., студент, характеризуя душевное состояние восставших после пережитого на исходе трагического дня.

В то же время не бывает худа без добра. "Расстрелы вызвали явную реакцию полевения буржуазной политиканствующей массы», – отмечает Суханов. – Явный поворот настроений либеральных слоев Петрограда. А еще (и это главное) – коренной поворот армейских настроений.

Дж. Бюкенен: "Вечером всякое сопротивление было сломлено, толпы рассеяны, и порядок временно восстановлен. Но движение, первоначальной целью которого было добиться улучшения продовольственного снабжения, приняло теперь политический характер и поставило себе целью свержение правительства, на которое падала вина как за продовольственный кризис, так и за стрельбу по толпе».

Правительственная власть к тому моменту уже была деморализована.

«Поздно ночью на 27 февраля, – вспоминает генерал Спиридович, – я ехал домой из Охранного Отделения. Я был под впечатлением многого увиденного и услышанного там. Я видел, как один из руководителей агентуры очищал свой письменный стол и, на всякий случай, уничтожал всё, касающееся секретных сотрудников. Всё было понятно без слов».

«Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры... – телеграфировал Родзянко начальнику штаба Верховного Главнокомандующего ген. Алексееву вечером 26-го февраля. – Голодная безработная толпа вступает на путь анархии стихийной и неудержимой. Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно бессильна восстановить нарушенный порядок».

Государем была получена в этот день полная тревоги телеграмма председателя Государственной думы:

“Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Частью войска стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

"Опять этот истерик Родзянко мне всякий взор написал», – равнодушно промолвит отрешенный монарх, нехотя читая полученную телеграмму, на которую он, кстати, так и не соизволит дать ответ. В личном же дневнике Николай Романов оставит, датированную 26-м февраля, лаконичную запись: "Вечером поиграл в домино»...

– Символичный знак агонии!

А тем временем: “На карте стоял вековой режим, воплощавший в себе рухлядь старых привилегий, – констатирует Суханов. – День прошел в последней схватке, среди звона оружия и порохового дыма».

Вопрос дальнейшей борьбы теперь заключался в том, что скажет армия. С гнетущими муками совести солдаты стрелявших в народ воинских частей возвращались поздним вечером в казармы... «На улицах пустынно, – свидетельствует Спиридович. – Полиции нет. Изредка встречаются патрули или разъезды. Спокойно... Зловеще спокойно. Но не спокойно в казармах. Всюду разговоры о событиях за день».

Что принесет день грядущий?..

"В воскресенье ночью, – пишет Бюкенен, – наблюдалось сильное волнение в казармах, где солдаты, собираясь в группы, обсуждали вопрос, как держать себя на следующий день. Стрелять ли им в своих близких и родных, если будет отдан приказ открыть огонь?.."

И вот – рассвет исторического дня...

«27 февраля, – заносит в свой дневник писатель Пришвин М.И. – Сегодня утро сияющее: и морозное, и теплое на солнце – весна начинается... Сколько свету!.. Мелькает мысль, что, может быть, и так пройдет: вчера постреляли, сегодня попугают этим... А завтра опять Русь начнет тянуть свою лямку...»

О, – нет!

“С утра рабочие снова стекаются к заводам и на общих собраниях постановляют продолжать борьбу... Продолжать борьбу – значит звать к вооруженному восстанию. Но этот призыв никем не брошен. Он неотвратимо вырастает из событий, но он, – утверждает Троцкий, – совершенно не поставлен в порядок дня революционной партией...”

Позиция армии обретает первостепенное значение. Должна же она, наконец, проявиться. Должна же армия, в конце концов, сказать свое веское слово...

...Тревожно прошедшей ночью было в казармах Волынского полка. Стрелявшая минувшим днем в демонстрантов учебная команда волынцев тяжело переживала случившееся. Накануне – в оцеплении на Знаменской площади – "начальник учебной команды капитан Лашкевич, отличавшийся жестокостью и грубостью, требовал от своих подчиненных стрелять на поражение и угрожал им строгими карами за неповиновение приказам. Выхватывая у солдат винтовки, он сам стрелял из них в демонстрантов. Все это удручающе действовало на солдат, и они угрюмо молчали, пока с наступлением темноты их не увели в казармы»...

«Вернувшись часам к одиннадцати вечера в казармы после дневных столкновений с толпой, наслышавшись много агитационных фраз, словечек, просьб, увещеваний и со стороны рабочих, и особенно со стороны женщин, которые просто прилипали к солдатам, упрашивая не прогонять и не стрелять, солдаты были смущены. Особенно тревожно, – отмечает Спиридович, – было во второй роте команды, где был Кирпичников».

Рядовой лейб-гвардии К. Пажетных рассказывает:

"В темном, отдаленном уголке казармы собрались восемнадцать человек – более активных рядовых и отдельных командиров нижних чинов... Обсудили положение, и все восемнадцать бесповоротно решили: завтра повернем все по-своему! Наметили программу действий: команду построить не в 7 часов утра, как приказал штабс-капитан Лашкевич, а в 6 часов, за это время привлечь на свою сторону всю команду... Уже забрезжил рассвет, когда все восемнадцать тихо разошлись по местам.

27 февраля в 6 часов утра команда в 350 человек уже была построена. Выступил унтер-офицер Кирпичников, обрисовал общее положение и разъяснил, как нужно поступать и что делать. Агитации почти не потребовалось. Распропагандированные солдаты как будто только и ждали этого. Все изъявили свое твердое согласие поддержать рабочих. «Смерть так смерть, – говорили они, – но в своих стрелять не будем!»...

«Тотчас же решили солидно вооружиться и обеспечить себя хорошим запасом патронов. Из полкового цейхгауза были взяты ящики с патронами и разобраны по рукам. Раздача происходила под наблюдением инструктора И. Дренчука. Солдаты набивали патронами сумки, карманы шинелей и клали даже за воротник рубах. В роте создалось боевое настроение. В семь часов утра рота была построена в «образной» зале. Волынцы приготовились «загладить» совершенный накануне грех пролития крови...»

«В это время, – продолжает рассказывать Пажетных, – в коридоре послышалось бряцание шпор. Команда насторожилась и на минуту замерла... Вошел прапорщик Колоколов, бывший студент, недавно прибывший в полк. На его приветствие команда ответила обычным порядком. Вслед за тем вошел командир Лашкевич. Все насторожились. Воцарилась тишина... На приветствие: "Здорово, братцы!" – грянуло "Ура!", так мы раньше условились. Когда затихло "ура", Лашкевич как будто что почуял, но повторяет еще раз приветствие. И опять снова раздается могучее и грозное – "Ура!"...

Лашкевич обращается к унтер-офицеру Маркову и гневно спрашивает, что это означает. Марков, подбросив винтовку на руку, твердо отвечает:

– «Ура» – это сигнал к неподчинению вашим приказаниям!

В ту же секунду застучали приклады об асфальтный пол казармы, затрещали затворы..."

Это было началом перелома.

Расстреляв собственного командира, учебная команда лейб-гвардии Волынского полка бросилась поднимать по тревоге свой полк... – «Радостное возбуждение охватило волынцев. Выстрелы вверх... Пальба смешалась с победными криками – «Ура!». Горнисты сигналили тревогу, сливавшуюся с тысячеголосым эхом приветствий свободе... Двор мгновенно покрылся колючей щетиной штыков...»

Бунт лейб-гвардии Волынского полка знаменовал начало восстания петроградского гарнизона. – События разворачивались с головокружительной быстротой.

“Сжегши за собой мосты, волынцы устремились расширять базу восстания: в этом было для них единственное спасение. Они бросились в соседние казармы Литовского и Преображенского полков, “снимая” солдат, как стачечники снимают рабочих, переходя с завода на завод».

“Как только мы вышли за ворота, – вспоминает вольноопределяющийся 1-й роты лейб-гвардии Волынского полка Павел Пышкин, – нас сразу же окружили рабочие и пошли рядом. Кумач появился всюду – и на шинелях, и на штыках. Вместе мы устремились к казармам Преображенского полка. ...Преображенцы, услышав “Марсельезу”, притихли. Они готовились к строевым учениям и находились во дворе. Под нашим напором ворота казармы рухнули, и мы, заполнив их двор, обратились к ним с призывом присоединиться. Преображенцы как будто этого только и ждали. Начались крики “ура!”, выстрелы в воздух... Выстроившись во дворе, преображенцы приготовились вырваться на улицу, к другим воинским частям, к народу».

Cлонимский М.Л. – 20-летний военнослужащий, начинающий публицист:

“Мы готовились к занятиям. В это время с улицы послышалась стрельба и крики: “Товарищи – выходите!”... Взломав ворота, подошедшие с возгласами “Ура!.. – за винтовки!” устремились в казармы. Треснули двери цейхгауза, раздался выстрел, и фигура командира лежала на “своем месте”... Оставив в казармах дневальных, мы со своим оркестром присоединились к восставшим. Рядом с нами шли рабочие. Солдаты, вынесшие винтовки, говорили им:

– Нам бастовать никак нельзя, за это расстрел. У нас один выход – восстание и победа!

Мы шли вперед в неизвестное...

Впереди шли волынцы с оркестром; они вели нас на Выборгскую сторону, на соединение с рабочими»...

Пример волынцев оказался заразителен, став детонатором вовлечения столичного гарнизона в вихрь революционного восстания.

“Полки солдат без офицеров один за другим покидали казармы, заполняя улицы», – свидетельствует Керенский. “Войска вышли на улицу без офицеров, слились с толпой и восприняли ее психологию», – констатирует Деникин. «Патрули и отряды, – по словам Суханова, – демонстрировали свое полное разложение в качестве боевых сил царизма. Это были беспорядочные группы серых шинелей, совершенно слившиеся с вольной публикой и рабочей толпой».

«Толпа, – согласно ген. Спиридовичу, – росла, кричала, стреляла вверх... К солдатам присоединялись случайные рабочие, всякий люд. Вооруженная толпа росла и становилась грозной. Кричали: „На Выборгскую, на Выборгскую, к Московцам!" И беспорядочный поток солдатской массы направился туда».

«Настроение солдатской массы – крайне возбужденно. Восторг и энтузиазм – в криках «ура», стрельбе, в призывах выходить на улицы, идти к демонстрантам, идти к другим полкам и освобождать тюрьмы... Восставшие полки двинулись к Литейному. Многотысячная лавина штыков выкатилась на широкий Литейный проспект. По дороге снимали, выгоняли из казарм личный состав воинских частей. У саперных казарм завязалась маленькая перестрелка. Уличная борьба, изгнание из казарм и тому подобные действия расстроили первоначально принятую строевую организацию. Полки смешались, строй распался, но в данный момент этой стройности и не требовалось. Бывалые фронтовики своим примером показывали, как нужно действовать в уличной борьбе.

Движение, изведав сладостный вкус первых побед, стремительно наполнялось ощущением собственной силы, мощи, решительности...

«На Выборгскую!» – звенели голоса, трещали затворы, гремели металлы оркестра. Щетина штыков, тысячи серых шинелей, заполнив широкий проспект, стройной лавиной двинулись к Неве... Вот и пустынный Литейный мост. За ним – Выборгская сторона. По ту сторону чугунного моста укрепилась полицейская засада. Меткий огонь поражал всякого смельчака, пытавшегося пройти через мост. Но то, что было не под силу отдельным смельчакам, оказалось легким и доступным лавине отточенных штыков. – На таком миру и смерть красна! – Не помог засевшей за мостом засаде их пулемет. Его треск на миг смутил, задержал наступавшую волну. Несколько жертв было вырвано из передних рядов, но их кровь лишь подзадорила других, явилась призывом к мести, к победе. Несколько минут... и – мост пройден, застава сметена...»

Из свидетельств Мильчика И.И. – рабочего-эсера:

“27 февраля улицы Выборгской стороны были полны народа. После вчерашнего кровавого побоища в центре рабочие-выборгцы ждали натиска царских войск на их район и настороженно всматривались в начало Самсониевского проспекта, в сторону Литейного моста, откуда могли появиться эти войска... Вдруг какой-то потрясающий ток привел в движение и волнение черную громаду рабочего люда. По Самсониевскому, рассекая толпу, с грохотом несется автомобиль, туго набитый солдатами с винтовками в руках. На штыках винтовок – нечто невиданное и неслыханное! – развеваются красные флаги. Солдаты обращаются направо и налево к толпе, машут руками по направлению к клинике Вилье, что-то кричат. Но грохот машины и гул многотысячной толпы заглушают слова... – Но слов и не надо! Красные флаги на штыках, возбужденные, сияющие лица, сменившие деревянную тупость, говорят о победе. Моментально разносится весть, привезенная грузовиком, – восстали войска!..

С угла Нижегородской и Лесной появились солдаты. Они шли без строя, густой толпой...”

“В полдевятого утра, – пишет Палеолог, – я услышал странный и продолжительный гул, который шел как будто от Александровского моста. Смотрю: ...на противоположном берегу Невы показывается беспорядочная толпа с красными знаменами, между тем как с другой стороны спешит полк солдат. Так и кажется, что сейчас произойдет столкновение... В действительности, обе массы сливаются в одну. Солдаты братаются с повстанцами...

Это был гвардейский Волынский полк, который взбунтовался сегодня ночью, убил своих офицеров и обходил город, призывая народ к революции, пытаясь увлечь оставшиеся верными войска».

“...С невиданной радостью встретили восставших солдат рабочие, – продолжает рассказывать Мильчик. – Некоторые солдаты чувствовали себя растерянно, но в их ряды вливались рабочие, внося в солдатскую среду бодрость и решимость бороться до конца. Рабочие и солдаты слились в единую массу. Серые шинели солдат перемешались с черными пиджаками и пальто рабочих, на головах солдат появились штатские шапки, на головах рабочих – солдатские фуражки... Кумач, словно алая горячая кровь рдевший на солдатских шинелях, шапках и штыках винтовок, смешался со знаменами рабочих».

Революционный натиск рабочих на казармы совпал, таким образом, с готовым уже революционным движением солдат на улицы. Два мощных потока, слившись воедино, начали с этого момента крушить на своем пути один оплот самодержавия за другим. – Решительно, неотвратимо, беспощадно...

«Восставшие солдаты, соединившись с рабочими Выборгской стороны, направились к казармам Московского полка. Оттуда надвигавшуюся толпу встретили огнем. В ответ на это наступавшие открыли ответную ружейную стрельбу. Смельчаки работали прикладами, разбивая забор и ворота казарменного двора. Московцы в одиночку, различными путями выбирались из казарм и присоединялись к восставшим рабочим и солдатам. Стреляли офицеры и учебная команда, но те и другие вынуждены были скоро замолчать и сдать винтовки. Около этой казармы жертв было много. После взятия казарм Московского полка вооруженный поток разделился на многочисленные ручейки, которые начали затоплять щетиной штыков весь Выборгский район. Часть откатилась назад, к Литейному, где занялась установкой баррикад и орудий на случай появления со стороны Невского проспекта врага».

«Весть о победе на Выборгской стороне и в районе Литейного, слухи о присоединении восставших солдат к рабочему люду молниеносно разнеслись по всему Питеру».

Столичная власть принялась срочно тушить разгорающийся очаг восстания. «Хабалов предписывает обезоружить и вернуть восставшие войска в казармы». Однако... «В штаб округа поступают донесения, что Волынцы не сдают винтовок, к ним присоединилась рота Преображенского полка и часть Литовцев, и эта вооруженная толпа, соединившись с рабочими, идет по Кирочной, разгромила казармы жандармского дивизиона и громит помещение школы прапорщиков инженерных войск»...

Из воспоминаний офицера Инженерных войск С.Е. Хитуна:

«...Занятия внезапно прервались, как только мы услышали какой-то грозный шум на улице. Прежде чем мы могли понять, объяснить себе этот, никогда неслыханный раньше, надземный гул, ворота были сбиты и толпа из сотен орущих солдат в расстегнутых шинелях, без поясов, в папахах на затылках, с папиросами в зубах, тащивших винтовки за ремни, ворвались к нам во двор... Все они кричали, топали ногами, трясли кулаками:

– Долой Царя!.. Это Революция!..

– Арестовать офицеров!

– Отдать винтовки и патроны!..

– Все – на улицу!.. Бей, кто не с нами!

С горящими глазами, возбужденными лицами, они окружили нас, юнкеров, плотной стеной, толкая в сторону ворот и улицы.

Пока испуганные юнкера выходили на улицу, вожаки толпы ринулись внутрь здания, чтобы захватить наши учебные пулеметы и винтовки и выпихнуть остальных юнкеров на улицу.

Все это было так неожиданно, чуждо, страшно... Этот отчаянный приступ восставших заставил юнкеров присоединиться к толпе и следовать за ней, а потом разбежаться по подъездам квартир Кирочной и Сергиевской улиц под предлогом заставить обитателей присоединиться к восставшим».

«Хабалов незамедлительно формирует отряд из 6 рот, 15 пулеметов и полтора эскадрона, всего около 1000 человек, и отправляет его против восставших под начальством георгиевского кавалера полковника Кутепова с поручением ультимативно потребовать, чтобы те сложили оружие; в противном случае – принять решительные меры...

Отряд двинут, а результатов нет: если он действует, он должен уже гнать толпу в угол за Таврический сад, к Неве... «А тут – ни да, ни нет», – недоумевает генерал Хабалов».

«Сплошная толпа мешала движению отряда, – объясняет Спиридович. – Начались столкновения с толпой. У Кирочной и Спасской отряд окончательно потонул в толпе».

"Вскоре штаб округа получает донесение Кутепова, что дальше улиц Кирочной и Спасской продвинуться не может. Не подойдя даже близко к цели, этот "кутеповский кулак", насчитывавший по выходе с Дворцовой площади полторы тысячи вооруженных до зубов усмирителей, за Кирочной «растворился без остатка»... – Он растворился в водовороте братаний солдат и рабочих.

Из свидетельств очевидца:

“Армия начала переходить на сторону народа... Повсюду драматические сцены... Батальон Семеновского полка, получив приказ очистить Невский от повстанцев, выступает туда и наталкивается на батальон Волынского полка, который – на стороне народа. Неуверенность – что же будет?.. И вдруг пожилой офицер кричит своим людям: “Солдаты, я не могу вам приказать стрелять в ваших братьев, но я слишком стар, чтобы нарушить присягу!” – приставляет к виску револьвер и стреляется...

Тело офицера заворачивают в знамя, а солдаты сливаются с народом».

Силы революции стремительно нарастают. Подобно снежному кому в движение вовлекаются все новые воинские части, новые представители столичного населения: рабочие, студенты, служащие, интеллигенция... То здесь, то там одна за другой разворачиваются сцены полных трагизма событий...

«В некоторых пунктах стычки и перестрелки сгущаются до настоящих сражений... «Пылающие бараки и сваленный окружавший их забор, пулеметная и ружейная стрельба, возбужденные лица осаждающих, примчавшийся грузовик, наполненный вооруженными революционерами, и, наконец, явившийся броневик со сверкающими дулами орудий представляли собой великолепнейшую, незабываемую картину», – впоследствии будет рассказывать Каюров, припоминая осаду и взятие казарм самокатчиков».

Движение с молниеносной быстротой разливалось по всему Петрограду, беспощадно подавляя очаги сопротивления монархического режима, заставляя количественно тающих его сторонников одного за другим капитулировать перед восставшим народом. “Некоторых офицеров, – по словам Керенского, – арестовывали, были отдельные случаи их убийства. Остальные бежали, столкнувшись с явно враждебным отношением и недоверием солдат. Повсюду к войскам присоединялись гражданские. От окраин к центру города двигались огромные толпы рабочих, во многих районах шла яростная перестрелка».

“В десять часов сильная перестрелка и зарево пожара приблизительно на Литейном проспекте. Затем – тишина. В сопровождении военного атташе я, – пишет в дневнике Палеолог, – отправляюсь посмотреть, что происходит... Испуганные обыватели бегут по всем улицам. На углу Литейного невообразимый беспорядок. Солдаты вперемежку с народом строят баррикады. Пламя вырывается из здания Окружного суда. С треском валятся двери Арсенала. Вдруг треск пулемета прорезает воздух; это регулярные войска только что заняли позицию со стороны Невского проспекта. Повстанцы отвечают... Под градом пуль я возвращаюсь в посольство».

Зензинов В.М. (эсер): «Я помню на всех улицах огромные толпы народа, помню цепь полицейских, лежащих поперек Невского и обстреливающих проспект во всю его длину, помню треск винтовочных залпов и стрекотанье пулеметов, звон разбитых стекол... Я помню девушку, сестру милосердия с повязкой Красного Креста на груди, которой полицейская пуля перешибла ногу... Наконец, я помню казаков, которые, с поднятыми вверх ружьями разъезжая в толпе, кричали, что они не будут стрелять в народ, что они сами стоят за народ... И уличная толпа бурно приветствовала их криками  "Ура!.. Да здравствуют казаки!". Во многих местах – пение Марсельезы».

«Великие чудеса творила восставшая стихия. Самодеятельность вооруженных рабочих и солдат была необычайно велика. Каждый человек, каждый отряд находил себе дело, разбивая в прах всю организацию подавления революции. О самодеятельность и стихийную силу народа разбивалась вся жандармская и полицейская стратегия царских генералов».

Поразительно: восстание народных масс от начала и до конца было инициативой, волей, порывом самих масс, без каких-либо руководящих начал сверху. “В этот решительный день, – утверждает Деникин, – вождей не было, была одна стихия. В ее грозном течении не виделось ни цели, ни плана, ни лозунгов... Единственным общим выражением настроения был клич:

– Да здравствует Свобода!”

"Чувствовалось, – говорит Станкевич, – что масса вообще никем не руководится, что она живет своими законами и ощущениями, которые не укладываются ни в одну идеологию, ни в одну организацию, которые вообще против всякой идеологии и организации, так как по природе своей это анархическая стихия... Крайне левые чувствовали, что масса чужда им не менее, чем крайне правые».

На улицах Петрограда в данный момент творилась История... Отсюда интуитивное ощущение массами чего-то исторически грандиозного. Отсюда соответствующая аура заполнивших улицы масс...

“Улицы – тротуары и мостовые – во власти толпы... Все возбуждены, взволнованы, но не напуганы. Чувствую у себя и у прохожих, – отмечает Зензинов, – что мы все переживаем одно и то же – и это нас соединяет. Это настроение я чувствовал в течение нескольких дней и не могу его определить иначе, как ощущение какого-то общего братства. Как будто пали обычные перегородки, отделявшие людей – положением, состоянием, культурой... Люди, объединившись, рады были помочь друг другу – в большом и малом. Быть может, то было ощущение общего риска, которое соединяло всех. Случайные встречные разговаривали друг с другом как давнишние приятели – дружески, доброжелательно, готовые прийти друг к другу на помощь, если это даже связано с риском для жизни, в чем, вероятно, в ту минуту никто не отдавал себе отчета. Это ощущение братства было очень острым и вполне определенным – и никогда позднее я не переживал его с такой силой, как в те незабываемые моменты... То было воистину ощущение общего народного праздника».

...Монархия из последних сил пыталась оказывать сопротивление. Однако... Усмирительные отряды, посылаемые генералом Хабаловым с “драконовскими инструкциями”, тонут в восстании – в огромной массе вышедшего на улицы народа. “Каждая враждебная воинская часть, попавшая в этот мощный очаг или только приблизившаяся к нему и опаленная его дыханием, преображается, теряет уверенность в себе, чувствует себя парализованной и без боя сдается на милость победителя. Рабочие, женщины, подростки, студенты, восставшие солдаты, облепив хабаловские отряды, не давали им двигаться иначе, как вместе с необозримой толпой. Сражаться с этой плотно облепившей, уже ничего не боящейся, неисчерпаемой, всепроникающей массой так же бесполезно, как фехтовать в тесте.

Царский гарнизон столицы, насчитывающий полтораста тысяч солдат, расползался, таял, исчезал»...

“Какой ужас! – панически воскликнул депутат Госдумы от Волынской губернии, неистовый монархист В.В. Шульгин, с ужасом созерцая происходящее. – Стотысячный гарнизон – на улицах. Без офицеров. Толпами... Значит, – дисциплина окончательно потеряна... Армии – нет... Опереться не на что... Значит – конец!..”

Деникин: “Вооруженная толпа, возбужденная до последней степени, опьяненная свободой, подогреваемая уличными агитаторами, текла по улицам, сметая баррикады, присоединяя к себе все новые толпы еще колебавшихся... Беспощадно избивались полицейские отряды. Встречавшихся офицеров обезоруживали, иногда убивали. Вооруженный народ овладел Арсеналом, Петропавловской крепостью, Крестами...”

«Петроград во власти революционной толпы, – констатирует Спиридович. – На улицах толпы солдат и вооруженных рабочих. Повсюду беспрерывная, беспорядочная стрельба. То и дело с грохотом проносятся грузовые автомобили, облепленные солдатами, с красными флагами, с торчащими во все стороны штыками. Солдаты орали с камионов, стреляли вверх. Над городом стояло зарево. В Литейной части горело Жандармское Управление, Александро-Невская часть, догорал Окружный суд. Что-то пылало на Выборгской, горела тюрьма Литовский Замок. Кое-где на улицах жгли бумаги и вещи полицейских участков».

Правительственная власть на тот момент – деморализована полностью и окончательно.

«Около 4-х часов все министры собрались в Мариинском Дворце. Все считали дело совершенно проигранным и лишь ожидали своего ареста», – вынужден признать генерал.

«Со стороны правительства, – утверждает В.М. Родзянко, – никакого распоряжения, никакого распорядка, никакой попытки к подавлению в самом корне беспорядков им сделано не было, так как Правительством, в буквальном смысле слова, овладела паника. Насколько велика была паника и растерянность, видно из следующего обстоятельства: при известии о движении толпы на Мариинский дворец, в нем были потушены все огни... Нападений, однако, не было, и, по словам одного из членов Правительства, когда снова зажгли огонь, то он, к своему удивлению, оказался под столом...

Мне, – рассуждает Родзянко, – кажется, что такой, несколько анекдотический рассказ, лучше всего характеризует настроение Правительства в смысле полного отсутствия руководящей идеи для борьбы с возникшими бесчинствами».

О ситуации в Мариинском – Спиридович А.И.: «...Казалось – все погибло, всему конец. Решили разойтись. Потухло электричество. Почти все успели покинуть дворец. Двое укрылись у курьеров. Вскоре действительно во дворец нахлынула вооруженная толпа солдат и всякой черни. Начался разгром...»

Служащие правительственных учреждений, охрана и придворные лакеи Зимнего дворца спешно разбегались во все стороны, словно крысы с тонущего корабля. "Караулы ушли. Приближенные покидали дворец. "Спасались все, кто мог", – вспоминала Вырубова».

“Мрачные известия приходят одно за другим, – в продолжение на страницах дневника повествует Палеолог. – Окружной суд представляет из себя лишь огромный костер. Арсенал на Литейном, дом министерства внутренних дел, дом военного губернатора, дом министра Двора, здание знаменитой “охранки”, около двадцати полицейских участков объяты пламенем. Тюрьмы открыты, и все арестованные освобождены. Петропавловская крепость осаждена; овладели Зимним дворцом... Бой идет во всем городе»...

“Я, – припоминает Суханов, – наблюдал панораму города, раскрывшуюся из окон квартиры Горького... По городу шныряли автомобили, наполненные вооруженными людьми. В одних были солдаты вместе с рабочими; они были украшены красными флагами и восторженно приветствуемые толпой. В других были одни солдаты с винтовками, направленными на тротуары и несущими угрозу неизвестно кому. Винтовки были наперевес, и паническая пальба, конечно, открылась бы при первом малейшем поводе. Куда они мчались, зачем, по чьему распоряжению, по чьей инициативе, на чьей стороне они были – все это было неведомо. Далеко за рекой, налево, по городу стлались клубы дыма, и было видно пламя огромного пожара». «Столб дыма над Выборгской стороной, – дополняет находившийся рядом Александр Гаврилович Шляпников, – становился все черней и черней. Эхо доносило слабые звуки стрельбы из винтовок. Иногда треск далекого пулемета резал притихший воздух... Под вечер Петроград был иллюминован заревом пожаров».

«Под покровом темноты, в разных концах города, толпы разнузданных солдат и всякого люда продолжали осаждать казармы, где еще находились неприсоединившиеся к революции части. Толпа, – со слов Спиридовича, – разбивала ворота, громила, что могла, расхватывала винтовки, увлекала слабовольных, выгоняла сопротивляющихся, нападала на офицеров. Некоторые части пытались было сопротивляться, но – бесполезно. Сила солому ломит. Офицерство в большинстве разбегалось. К ночи были сняты и вовлечены в бунт солдаты почти всех запасных частей».

«Был уже шестой час, наступали сумерки, когда мы втроем (Шляпников – большевистский лидер, Тихонов – писатель и Суханов. – В.К.) вышли из квартиры товарища Горького... В молчании прошли мимо Петропавловской крепости, перешли Троицкий мост и уже около Летнего сада встретили грузовики, переполненные вооруженными солдатами и рабочими». «К одному из них, – продолжает Суханов, – мы подошли и попробовали заговорить, расспросить и, отрекомендовавшись, попросили захватить нас с собой. Кроме возбужденного нечленораздельного гвалта, из которого мы ровно ничего не поняли, – мы ровно ничего не получили в ответ и, махнув рукой, побежали дальше (автору данного свидетельства в ближайшие часы суждено определять стратегию новой, революционной власти. – В.К.). У Фонтанки мы свернули к Шпалерной...»

«В вечерних сумерках, – по свидетельству Шляпникова, – восстание зарделось румянцем пожарищ. Всюду сверкало оружие, щелкали затворы, воздух резали винтовочные удары. Восставший Питер гудел в темноте ночной... На углу Литейного и Шпалерной улицы у горевшего здания Окружного суда стояли пожарные части. Из окон охваченного дымом здания било пламя, освещая красным огнем огромную толпу любопытных, наблюдавшую безнадежные попытки пожарных утишить огненную стихию... На перекрестке Захарьевской улицы Литейный проспект был забаррикадирован. Вдоль Литейного, в сторону Невского проспекта смотрели два пушечных жерла. Около орудий стояли артиллеристы и на страже, с оружием в руках, рабочие и солдаты».

«Оружие в руках рабочих было в огромном количестве. От довольно частых ружейных выстрелов настроение встречавшихся рабочих, обывательских, солдатских групп, вооруженных и безоружных, стоявших и двигавшихся в разных направлениях из-за этого повышалось чрезвычайно... По пути нам встречались автомобили, легковые и грузовые, в которых сидели и стояли солдаты, рабочие, студенты, барышни с санитарными повязками и без них. Бог весть откуда взялось все это, куда мчались и с какими целями! Но все пассажиры этих автомобилей были вооружены до крайности, кричали, размахивали руками и едва ли отдавали себе отчет в том, что делают. Был крик и беспорядок. Охотников приказывать было явно слишком много, и был явный недостаток в охотниках повиноваться... Признаки «опьянения», грозные при полной распыленности революции, были, несомненно, налицо», – отмечает Суханов.

“Революция кажется ужасающе хаотична: везде движения без цели, встречные потоки, людские водовороты, изумленные фигуры, расхлястанные шинели, жестикулирующие студенты, солдаты без ружей, ружья без солдат, стреляющие вверх подростки, тысячеголосый шум, вихри необузданных слухов, фальшивых страхов, ложных радостей... Хаос только кажущийся. Под ним идет непреодолимая кристаллизация масс по новым осям. Эти неисчислимые толпы еще не определили для себя достаточно ясно, чего они хотят, но зато они пропитаны жгучей ненавистью к тому, чего больше не хотят. За их спиною уже непоправимый исторический обвал. Назад возврата нет, – резюмирует Троцкий:

– Массы, не оглядываясь, сами делали свою историю».

Вряд ли в полной мере сознавая на то время свою историческую миссию и политическую цель, восставшие массы потянулись в тот день к Таврическому дворцу, невольно сделав его эпицентром событий. Государственная дума до последнего момента была единственным (довольно условным) олицетворением хоть какой-то оппозиции существующему режиму.

“Государственная дума, оставаясь доселе явно за бортом народного движения, получила видимость его политического центра, – пишет Суханов. – Общественные круги в лице Думы не шли к революции. Революция так или иначе пошла к ним». Думский председатель Родзянко вынужден, по сути, подтвердить: «Революция пришла снизу, помимо Думы».

Мнимая предрасположенность масс к Госдуме в действительности была фикцией. – В той же степени, как и ее в революции якобы авангардная роль. "Революционная роль Думы в день 27 февраля была полностью мифом», – справедливо замечает Троцкий.

Не кто иной, как лидер партии конституционных демократов П.Н. Милюков впоследствии вынужден будет признать: “Легенда о том, что Государственная дума как учреждение стала во главе революции... совершенно не соответствует действительности. Дума, наоборот, послушно подчинилась роспуску (согласно царскому указу от 27 февраля. – В.К.) и была в своем целом совершенно неспособна на красивый революционный жест. Самый революционный взрыв этих дней не имел никакого отношения к роспуску Думы, о котором ни массы, ни восставшие солдаты совершенно ничего не знали».

Шульгин В.В.: "Вопрос стоял так: не подчиниться указу Государя императора, т.е. продолжать заседания Думы, – значит стать на революционный путь... Оказав неповиновение монарху, Госдума тем самым подняла бы знамя восстания и должна была бы стать во главе этого восстания со всеми его последствиями».

Государственная дума покорно подчинилась указу монарха и закрыла заседание... Но депутаты ее, явно в ожидании исхода уличных боев (чья возьмет?), отказались расходиться по домам. В этот момент произошло комедийно-бутафорское «взятие власти» тут же спешно созданным Комитетом наличных членов Государственной думы. Депутату Госдумы полковнику Энгельгардту посчастливилось быть свидетелем «исторического» события.

«В кабинете председателя большинство членов Комитета сидело за длинным столом... Принеся извинения, – рассказывает Энгельгардт, – я сообщил о происходящем в городе и высказал убеждение, что в настоящий момент уже никакой власти в столице не существует.

Некоторые из присутствующих заговорили о необходимости Временным Комитетом взять власть в свои руки. Родзянко колебался (на его всегда самоуверенном лице видны были признаки волнения и нерешительности).

– Господа! – воскликнул он, – что вы мне предлагаете. Ведь это прямой революционный акт. Разве я могу на это пойти?..

Родзянко не решался сделать этот революционный жест в те минуты, когда революция уже шла полным ходом, когда восставшие войска с оружием в руках заполнили улицы, Окружной суд догорал, старая власть исчезла.

Начались споры...

Родзянко начинал уступать: он просил дать ему четверть часа, чтобы спокойно обдумать и обсудить решительный шаг. В это время в кабинет быстро вошел Шидловский, которого только что перед тем вызвали к телефону.

– Господа, – торопливо заявил он, – только что мой племянник, капитан Мещеринов, сообщил мне от имени командующего Преображенским полком, что весь их полк, офицеры и солдаты, всецело предоставляет себя в распоряжение Государственной думы.

Глаза всех снова обратились к Родзянко.

– Что же, Михаил Владимирович, – тихо, но уверенно произнес П.Н. Милюков, – надо решаться.

– Хорошо! – воскликнул Родзянко, откидываясь на спинку кресла и с силой ударяя ладонью по столу, – я решился, я беру власть в свои руки».

Впоследствии в своих мемуарах Родзянко признает: «Председателю Госдумы оставить Государственную Думу без главы, приняв в свои руки власть исполнительную, представлялось совершенно невозможным, так как Дума была временно распущена».

На самом деле в данный момент: «В Думе, – согласно утверждению депутата Мансырева, – царило общее смятение и растерянность. Даже оживленные разговоры прекратились, а вместо них слышались лишь вздохи и короткие реплики, вроде «дождались», или же откровенный страх за свою особу».

«Среди думских депутатов буржуазии, – в унисон подтверждает Спиридович, – видна была растерянность. Некоторые из правых пикировались с левыми. – „Ну что, дождались. Ну что же, командуйте..." В одном все сходились – в ненависти к Царскому правительству и к Государю Императору. Не слушались, не шли на уступки, ну и достукались. Вот и дожили... И неприязненное чувство к Государю росло и воздымалось.

Во время собрания, – продолжает генерал, – узнали, что к Думе движется вооруженная толпа. Началось смятение. Депутаты спешили скрыться; несколько человек выскочили в окна, в сад, и выбрались задними ходами за пределы Дворца».

Депутат Шульгин, будучи лидером черносотенного “Союза русского народа”, освещает подлинную атмосферу думского собрания в тот переломный исторический день, что называется, изнутри. Весьма любопытно ознакомиться с откровенно-эмоциональной записью махрового реакционера-монархиста. Ведь глазами и устами Шульгина на события глазела и глаголала сама монархия.

Итак, Таврический дворец 27 февраля.

“Белый зал Таврического дворца едва вместил нас (депутатов): вся Дума была налицо... Встревоженные, взволнованные, как-то душевно прижавшиеся друг к другу. Даже люди, много лет враждовавшие, почувствовали вдруг, что есть нечто, что всем одинаково опасно, грозно, отвратительно. Это нечто – была улица... уличная толпа. Ее приближающееся дыхание уже чувствовалось...

По улице, окруженная многотысячной толпой, шла смерть.

Эта тридцатитысячная толпа, которою грозили с утра, оказалась не мифом, не выдумкой от страха. ...Сплошная толпа серо-рыжей солдатни и черноватого штатско-рабочеподобного народа залила весь огромный двор (перед Таврическим дворцом) и толкалась там. Минутами толпу прорезали кошмарные огромные животные, ощетиненные и оглушительно-рычащие. Это были автомобили-грузовики, набитые до отказа революционными борцами. Штыки торчали во все стороны, огромные красные флаги вились над ними. Какое отвращение...

В кулуарах думы царили общее смятение и растерянность... Депутаты бегали по залам от одной группы к другой, подходили к окнам, пытаясь разглядеть будущее, надвигавшееся на них.

Улица надвигалась... и вдруг обрушилась.

И это случилось именно как обвал, как наводнение...

Я помню то мгновение, когда черно-серая гуща, прессуясь в дверях, непрерывным врывающимся потоком затопляла Думу. Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты, просто люди... Живым, вязким человеческим повидлом они залили растерянный Таврический дворец, залепили зал за залом, комнату за комнатой, помещение за помещением...

Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водоворота бросала в Думу все новые и новые лица... Но сколько их ни было – у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное.

Боже, как это было гадко!.. Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство...

Пулеметов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе, и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя.

Увы, – этот зверь был... его величество русский народ.

То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом.

Революция началась».

...”Боже мой, какой ужас! – панически воскликнул председатель Думы Родзянко (только что получивший уведомление от предсовмина кн. Голицына, который, подав в отставку, попросил более к нему не обращаться). – Без власти... Анархия... Кровь...”, – и грузно опустился в кресло, закрыв лицо обеими руками...”

“Покрывая непрерывный рев человеческого моря, – продолжает Шульгин, – в кабинет Родзянко ворвались крикливые звуки меди...

“Марсельеза”...

Вот где мы! Вот каково “положение”!

Доигрались... Революция по всей “французской форме”!

У меня было ощущение, что мы падаем в пропасть...

С этой минуты Государственная дума, собственно говоря, перестала существовать. Перестала существовать даже физически... В сущности, мы (депутатский корпус) в плену.

Я помню во весь этот день и следующие – ощущение близости смерти и готовности к ней.

Умереть... Пусть!

Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда...»

«Людно и шумно в стенах и за стенами Таврического дворца. Размеренный топот, лязг оружия, медноголосые звуки «Марсельезы», речи, призывы, крики «Ура!» – все смешалось и катилось из одного конца громадной Екатерининской залы в другой...»

«Ах, пулеметов сюда, пулеметов! – злобно в своем бессилии шипел Василий Витальевич и дальше с горечью вынужден признать:

Но пулеметов у нас не было. Не могло быть.

Если бы у нас был хоть один полк и один решительный генерал... Но у нас ни полка, ни генерала не было. И более того – не могло быть.

В то время в Петрограде “верной” воинской части уже не существовало».

И не только в Петрограде...

Из окрестных гарнизонов к столице стягивались "верные" царскому режиму войска. Однако... "Все "верные" части сохраняли свою верность и слушались начальников только до вокзалов, а затем немедленно переходили на сторону революции, и начальники слушались их», – говорит Суханов.

«Известия о вооруженном восстании рабочих и солдат в Петрограде быстро докатились до ближайших к Питеру гарнизонов и крепостей. Вечером 27 февраля начались волнения в гарнизоне г. Ораниенбаума. Волнения начались во 2-м пулеметном полку и быстро перешли в восстание. В течение небольшого времени примеру 2-го пулеметного полка последовали и другие воинские части и команды гарнизона. Были разбиты склады с оружием и патронами, и войска вооружились. Офицерство пыталось противодействовать восстанию, но, потерпев неудачу, скрылось.

Восставшие решили в ту же ночь идти на помощь борющимся рабочим и солдатам Петрограда. На пути к железнодорожной станции были обстреляны из пулеметов, потеряли убитыми и ранеными около двух десятков людей. Все же, несмотря на преграды, захватили станцию железной дороги, заставили администрацию приготовить поезда, но затем раздумали, опасаясь умышленных крушений, решили идти к Питеру пешим порядком.

Путь на Петроград держали по шоссе, через целый ряд местечек, в которых были расположены войсковые части. И ораниенбаумские товарищи на пути своем снимали все части, поднимали их на восстание, разбирали оружейные склады, запасались провиантом и двигались дальше, увеличивая свои силы с каждой верстой приближения к столице.

Колонны войск буквально всех родов оружия растянулись в пути более чем на 20 верст. Шли в полном боевом порядке, руководимые только низшими командирами. Зрелище было захватывающее»...

А тем временем в Таврический дворец одно за другим поступают сведения о переходе на сторону революции все новых и новых частей: "Семеновского полка, броневого дивизиона, пулеметного полка... Наконец сообщение: Кронштадт целиком присоединился к революции... – Революция росла и крепла с каждой минутой».

“Очевидно, Его Величество и Вы не представляете, что здесь происходит, – панически оповещал Родзянко главкома Западного фронта ген. Рузского (по прямому проводу) в этот же день, 27 февраля. – Настала одна из страшнейших революций... Ненависть к династии дошла до крайних пределов. Народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно, войска окончательно деморализованы, убивают своих офицеров. Я сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук...”

Незадолго до этого председателем Госдумы была отправлена в Ставку императору телеграмма – последний крик отчаяния:

“Занятия Государственной думы указом Вашего Величества прерваны до апреля. Последний оплот порядка устранен. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому министерства внутренних дел и Государственной думе. Гражданская война началась и разгорается. Повелите немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною Вашему Величеству во вчерашней телеграмме. Повелите отмену вашего высочайшего указа вновь созвать законодательные палаты. Возвестите безотлагательно высочайшим манифестом. Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец и крушение России, а с ней и династии неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Час, решающий судьбу Вашу и Родины, настал. Завтра может быть уже поздно»...

«Ваше Величество! – обращаясь к Императору, судорожно нашептывал дворцовый комендант В.Н. Воейков. – Теперь остается одно: открыть немцам Минский фронт. Пусть германские войска придут для усмирения этой сволочи!»

Запоздало и безнадежно суетились господа монархисты...

Час, решающий судьбу... – пробил!

Поздно оказалось уже «сегодня».

“К исходу дня 27 февраля весь Петроград перешел в руки восставших войск. Прежняя государственная машина прекратила работу, а здания некоторых министерств и правительственных учреждений были заняты силами революции», – свидетельствует Керенский.

Победа Революции в российской столице была предрешена. Насколько далеко к тому времени зашло восстание, насколько оно было масштабным, можно судить по следующему факту: "Оставшийся в Петрограде конвой Его Величества, где каждый солдат был известен по имени и обласкан царской семьей, явился в Государственную думу, прося разрешения арестовать тех офицеров, которые отказывались принимать участие в восстании».

«Не стало и войск, – ужасаясь, констатирует В.В. Шульгин. – Т.е. весь гарнизон перешел на сторону «восставшего народа»... Но вместе с тем войска как будто стояли «за Государственную думу». Здесь начиналось смешение... Выходило так, что и Государственная дума «восстала» и что она «центр движения»... Это было невероятно. Государственная дума не восставала».

Таврический дворец, вопреки воле его «хозяев», невольно стал эпицентром революционных событий и превратился в «штаб-квартиру» восстания.

«Трудно описать, что творилось в данный момент в Таврическом дворце,  в нем поистине билось сердце русской революции, – с восторгом вспоминает Зензинов. – Отряды солдат и матросов, перешедших на сторону народа, то и дело подходили к зданию, черными массами окружая его со всех сторон. В самом помещении кипела бурная жизнь, которой, наверное, никогда не видали старые стены Дворца, выстроенного еще при Екатерине Великой».

«До поздней ночи продолжалось все то же самое, – освещает атмосферу эпицентра событий депутат Шульгин. – Митинг в Думе и хлещущая толпа через все залы. Прибывающие части с «марсельезой»... Ах, проклятая гуща... революционного сброда, то есть я хотел сказать – народа... Да, его величества народа... О, как я его ненавижу!..

«Революционный народ» залил Думу. Не протиснуться... Вопли ораторов, зверское «ура!», отвратительная «марсельеза»... И при этом еще бедствие – депутации. Неистовое количество людей от неисчислимого количества каких-то учреждений, организаций, обществ, союзов, я не знаю почему, желающих видеть Родзянко и в его лице приветствовать Государственную думу и новую власть. Все они говорили какие-то речи, склоняя «народ и свобода»... Родзянко отвечал, склоняя «родина и армия». Одно не особенно клеится с другим, но кричат «ура!» неистово... Одинаково кричат «ура!» и речам левых. А левые склоняют другие слова: «темные силы реакции, царизм, старый режим, революция, демократия, власть народа, диктатура пролетариата, социалистическая республика, земля трудящимся» и опять – свобода, свобода, свобода – до одури, до рвоты... Всем кричат – «Ура!».

А полки все прибывают, чтобы поклониться... – в состоянии злобного эффекта продолжает рассказывать неистовый апологет самодержавия. – Все они требуют Родзянко. Родзянко идет, ему командуют «на караул»; тогда он произносит речь громовым голосом... – крики «ура!»... Играют «марсельезу», которая режет нервы... Но сейчас же вслед за этим выползает какая-нибудь кавказская обезьяна, или еще похуже, и говорит пораженческие мерзости, разжигая злобу и жадность... И им тоже кричат «ура!». Да, да – кричат... И напрасно Михаил Владимирович себя обольщает, что Государственная дума взяла власть. Вздор! Болото – кругом. Ни на что нельзя опереться. Это оглушительное “Ура!” – это мираж...”

«Полки, якобы пришедшие поддержать Думу, – утверждает Станкевич, – на самом деле упразднили ее», создав предпосылки для формирования качественно нового, революционного органа власти...

А новая власть рождалась тут же на глазах у всех самой Революцией, являя восставшему народу, стране, всему изумленно-потрясенному миру... – Его Величество революционный конвент.

В тот знаменательный день, 27 февраля 1917г., под грохот уличных сражений “на сцену выступал новый фактор событий: полномочная организация всей демократии революционного Петрограда... Это был Совет рабочих депутатов», – пишет Суханов, стоявший у его истока.

В момент рождения Совета “Таврический дворец (импровизированный штаб революции), – вспоминает Керенский, – стонал и вздрагивал от могучих ударов людских волн. Сотни людей требовали внимания, давали советы, предлагали свои услуги. Вокруг царило возбуждение, порой граничащее с истерией... Временами стихия толпы принимала столь мощный размах, что, казалось, вот-вот захлестнет всех нас».

Инициаторами созыва рабочего Совета были меньшевики.

«Освобожденная из тюрьмы рабочая группа при Центральном военно-промышленном комитете во главе с К.А. Гвоздевым при участии левых депутатов Госдумы к двум часам дня создала Временный исполнительный комитет Совета рабочих депутатов. В качестве оргкомитета он должен был созвать Совет рабочих депутатов Петрограда... Свою задачу, – отмечает Суханов, – он прекрасно выполнил, моментально выпустив и распространив по столице соответствующее обращение к рабочим, где первое собрание назначалось в Таврическом дворце в 7 ч. того же дня.

Однако Временный Исполком не ограничился функциями созыва Совета. Он принял экстренные меры к организации продовольствия, создав Временную продовольственную комиссию. Он немедленно попытался создать военный штаб в Таврическом дворце, созвав группу демократически настроенных офицеров».

Первое заседание Петроградского Совета открывается вечером того дня. Новосозданный Совет санкционирует состав Исполнительного комитета из 39 членов, пополнив его официальными представителями всех социалистических партий (включая 11 большевиков), принимает решение представить гарнизон в общем Совете рабочих и солдатских депутатов в честь братания солдат и рабочих, решившего в этот день судьбу революции. Затем, выпустив обращение “К населению Петрограда и России” с призывом сплотиться вокруг Совета и взять в свои руки управление местными делами, Исполком выделяет эмиссаров для организации районных Советов и приступает к формированию рабочей милиции.

“Совет, – согласно Суханову, – организационный и идейный центр народного движения, единственный орган, способный ввести движение в те или иные рамки, направить его в то или иное русло, единственный орган, располагающий реальной силой».

“С момента своего возникновения Совет в лице Исполнительного комитета, – утверждает Троцкий, – начинает действовать как власть. Он избирает... организует... постановляет... Задачи и функции Совета непрерывно растут под напором масс. Революция получает свой бесспорный центр... Революция еще не имеет своего ритуала, улица еще в дыму, массы еще не умеют по-новому говорить, заседание течет без порядка, без берегов, как река в половодье, Совет захлебывается в собственном энтузиазме...»

«В двух дальних задних комнатах Таврического дворца устроился вытесненный туда Временный Комитет Государственной Думы, с грозным по виду Родзянко. Комитет – это кажущийся возглавитель и руководитель революции. Его председатель и члены то и дело выходят на улицу встречать пришедшие на поклон войсковые части. Произносят патриотические речи, призывают к защите родины, к порядку и дисциплине. Но всем им ясно уже, что настоящими господами положения все более и более становятся Совет с Исполкомом, – с досадой вынужден признать Спиридович. – В Комитете растерянность и боязнь революции, в Исполкоме горячая организационная работа на углубление революции».

«Совет, вышедший из восстания, явился естественным и представлялся всем неоспоримым хозяином положения». – С первого же дня победившей Революции.

"Страшный день, – записал в свой дневник 27 февраля литературный критик В.Ф. Философов, наблюдавший события из окон своей квартиры. – Думал, что пережил 1905г. и 2 1/2 года войны – ко всему готов. Но события – поражают. Два правительства: 1) Фронт; 2) Совет рабочих депутатов. Между ними одинаково беспомощные: а) старые министры; б) Думский комитет».

“День прошел, как проходит кошмар, – вспоминает Шульгин. – Ни начала, ни конца, ни середины – все перемешалось в одном водовороте. Депутации каких-то полков; беспрерывный звон телефона; бесконечные вопросы, бесконечное недоумение – “что делать”; непрерывное посылание членов Думы в различные места; совещания между собой; разговоры Родзянко по прямому проводу (со Ставкой); нарастающая борьба с Исполкомом совдепа, засевшим в одной из комнат; непрерывно повышающаяся температура враждебности революционной мешанины, залепившей думу; жалобные лица арестованных; хвосты городовых, ищущих приюта в Таврическом дворце; усиливающаяся тревога офицерства – все это переплелось в нечто, чему нельзя дать названия по его нервности, мучительности...

В конце концов, что мы могли сделать?.. Трехсотлетняя власть вдруг обвалилась, и в ту же минуту тридцатитысячная толпа обрушилась на голову тех нескольких человек, которые могли бы что-нибудь скомбинировать. Представьте себе, что человека опускают в густую, липкую мешанину. Она обессиливает каждое его движение, не дает возможности даже плыть, она слишком для этого вязкая... Приблизительно в таком мы были положении, и потому все наши усилия были бесполезны – это были движения человека, погибающего в трясине. По этой трясине, прыгая с кочки на кочку, мог более или менее двигаться – только Керенский».

«Керенский, – со слов Шульгина, – вдруг почувствовал себя "тем, кто приказывает". Вся его внешность изменилась. Тон стал отрывист и повелителен. Его фигура вдруг выросла в "значительность". Он говорил решительно, властно, как бы не растерявшись. Слова и жесты стали резки, отчеканены, глаза горели... – "Он прекрасен"! – Он рос... Рос на начавшемся революционном болоте, по которому он привык бегать и прыгать, в то время как мы не умели даже ходить». «Душою движения, – уверяет Зензинов, – в данный момент, несомненно, был Керенский. Это необходимо признать, не боясь впасть в преувеличение. Все обращались к нему за распоряжениями; все искали его, и он появлялся всюду, забыв о еде и сне».

Керенский А.Ф.: “Миновала первая ночь революции, и, казалось, вечность отделила нас от дня предыдущего»...

«Мне, – восхищенно повествует матрос П.Е. Дыбенко, – не забыть той первой ночи, когда восставшие, объятые пламенным восторгом, сметали устои царского престола! Они не знали преград и не оглядывались назад. Толпы восставших ширились и росли, – квартал за кварталом переходил в их руки. Для них не было ночи. – Они были в уличной борьбе».

Спасавшийся бегством из столицы в Царское Село начальник царской «охранки» Глобачев об атмосфере на улицах Петрограда в ночь под утро на 28-е февраля:

"...Мы взяли направление по Гороховой к Царскосельскому вокзалу. Идти почти не было возможности: стрельба шла и вдоль улицы, и из поперечных улиц. Кто в кого стрелял – трудно было разобраться. В это время я не видел уже каких-либо застав; видны были только кучки вооруженных рабочих, солдат и матросов, перемешанных всяким сбродом. Все это стреляло, куда-то мчалось, но куда и зачем, я думаю, они сами не отдавали себе отчета. С шумом прокатывали броневики, слышна была дробь пулеметов..."

«Очень поздно, под утро Исполком Петроградского Совета закончил заседание... – вспоминает Шляпников. – Был уже пятый час утра, когда мы, покинув Таврический дворец, направились на Кронверкский проспект. Несмотря на раннее время, город не спал. По улицам, во всех направлениях, бродили группы вооруженных и безоружных людей. Наш автомобиль останавливали в пути несколько раз, прося сообщить новости о ходе революции. Победное шествие революционного движения чрезвычайно радовало всех, и в ответ нам кричали «ура!» и пели «Марсельезу»... Кое-где к нам подходили переодетые полицейские чины, дрожавшие от холода и страха, просили арестовать их и спасти от самосуда или указать, куда они могут направиться для ареста».

Уходила в историю первая ночь Революции...

Утром 28-го Николай Романов в сопровождении свиты императорским поездом покидает Ставку в Могилеве... Судьба монархии, однако, уже бесповоротно решена ходом событий. Императорский состав волей железнодорожников теряется на ж-д. путях. “Царь оторвался от Ставки и не находил дороги в свою столицу. Простыми железнодорожными “пешками” революция объявила шах королю!”

“Да, – заключает Суханов, – дело революции было безвозвратно выиграно!.. Николай еще гулял на свободе и назывался царем. Но где был царизм!.. Его не было. Он развалился одним духом. Строился три века и сгинул в три дня... Перелом совершился с какой-то чудесной легкостью. Не надо было лучших признаков окончательной гнили царизма и его невозвратной гибели».

“Последний день февраля в Петрограде был первым днем после победы: днем восторгов, объятий, радостных слез, многоречивых излияний, но вместе с тем и днем заключительных ударов по врагу».

«Прибывшие из Ораниенбаума революционные войска вступили в столицу на рассвете 28 февраля через Нарвскую заставу, переполненную восставшими рабочими Путиловского завода-гиганта. Встреча рабочих с солдатами была трогательная и полна высокого энтузиазма. Оркестр военной музыки играл «Марсельезу», которую подхватывали тысячные толпы демонстрантов... По пути следования к центру войскам пришлось выдержать несколько огневых атак со стороны засевших в домах городовых».

Палеолог: “Стрельба, которая утихла сегодня утром, около десяти часов возобновляется; она, кажется, довольно сильна около Адмиралтейства. Беспрерывно около посольства проносятся полным ходом автомобили с забронированными пулеметами, украшенные красными флагами. Новые пожары вспыхивают в нескольких местах города...

Одно за другим доходят известия об аресте князя Голицына, митрополита Питирима, Штюрмера, Добровольского, Протопопова и пр. Новые пожары бросают тут и там зловещие отблески. Петропавловская крепость сделалась главной квартирой повстанцев. Очень энергичная борьба завязалась вокруг Адмиралтейства, где нашли убежище военный министр, морской министр и несколько высокопоставленных сановников»...

И вот пал, наконец, последний бастион сопротивления – Адмиралтейство. «Все было кончено, – огорчается Спиридович. – Отныне в Петрограде лишь революционная власть и признавшие ее войска... Последний оплот царской власти пал».

Из воспоминаний студента военно-медицинской академии Голубова – свидетеля капитуляции последнего бастиона:

“...Внезапно мы увидели, как со стороны Адмиралтейства показались безоружные группы солдат. Они что-то кричали нам. Мы встретили их настороженно, но не враждебно. Вскоре выяснилось, что солдаты, сложив оружие, возвращаются в казармы. Последний очаг царизма самоликвидировался мирно и безболезненно. Со всех сторон раздались громкие приветствия. Сердце переполняла радость. Хотелось куда-то бежать, кричать, обнимать рядом стоящих...

На передки артиллерийских орудий рядом с солдатами садились рабочие, к хомутам лошадей прикреплялись красные банты. Скоро все – и осаждавшие Адмиралтейство, и выходящие оттуда – смешались в одну большую толпу, разукрашенную красными флагами и бантами, которая двинулась по Невскому...»

С поразительной точность подтверждает картину победного триумфа Революции ее недоброжелатель – генерал Спиридович: «Выехавшая батарея была сразу же облеплена публикой. На передках, рядом с артиллеристами, появились молодые люди и девицы. К орудиям, зарядным ящикам и хомутам привязывали красные лоскутья. Толпа восторженно орала – Ура!.. Ура!..»

«Кто кричит «ура!», а кто удирает во все ноги», – прибавляет М. Пришвин.

«...Везде царило возбуждение, – продолжает рассказывать студент Голубов. – С домов сбрасывались гербы и вывески. Когда падал очередной двуглавый орел, мы все радостно кричали. Революция преобразила город. Петроград окрасился в красный цвет. Везде был кумач – на стенах домов, на штыках и казачьих шашках, в петлицах, даже пуговицы шинелей и кокарды были обтянуты им. Дворники, явно с перепугу, сбились с ног, отыскивая, что бы такое красное под видом флага вывесить на воротах.

Наша колонна, вызывая восторг публики, заполнившей тротуары, медленно двигалась вперед. Со всех сторон нам что-то кричали; мы отвечали, не помню уже что... На каждом шагу нам попадались грузовые и легковые автомобили с вооруженными людьми и красными флагами. Мы раздвигались, и они мчались по живому коридору...

Как все это было прекрасно!

Мы обнимались с незнакомыми... Казалось, весь город стал одной революционной семьей».

Поразительная идентичность эмоций победного ликования непосредственных участников событий. “Меня, – в очередной раз восторгается Зензинов В.М., – опять поражала эта, уже подмеченная мною, черта. – Незнакомые люди, случайно встретившиеся на минуту, с таким братским доверием относились один к другому, так охотно открывали друг другу сердца, что было очевидным: все в эту минуту переживали одно и то же – высокий, небывалый, ни с чем не сравнимый духовный праздник!”

“Я пережил не повторившийся больше подъем душевный, – делится своими впечатлениями от увиденного на улицах Петрограда Набоков В.Д. (кадет). – Мне казалось, что, в самом деле, произошло нечто великое и священное, что народ сбросил цепи, что рухнул деспотизм...”

Петроград за прошедшие дни преобразился до неузнаваемости. Это был уже не тот Петербург – столица Российской империи. Это был – революционный Петроград, – столица возрождающейся, демократической, свободной России. Шульгин о своих впечатлениях, произведенных на него столицей по дороге в Петропавловскую крепость 28-го:

“Мне подали автомобиль... Над автомобилем был красный флаг, и штыки торчали во все стороны. ...Стали мелькать знакомые, казавшиеся незнакомыми, улицы... Вот только двое суток прошло, а все кажется новым, как будто прошли годы... Шпалерная... Навстречу нам идут какие-то части с музыкой, очевидно, “на поклон” Государственной думе... Набережная... Неужели это та самая Нева?.. Бродят какие-то беспорядочные толпы вооруженных людей, рычат и проносятся ощетиненные штыками грузовики... Зачем они несутся?.. Сами не знают, конечно... – «За свободу»...

28 февраля Петроградский Совет Р. и С.Д. обращается с воззванием:

«Старая власть довела страну до полного развала, а народ до голодания. Терпеть дальше стало невозможно. Население Петрограда вышло на улицу, чтобы заявить о своем недовольстве. Его встретили залпами. Вместо хлеба Царское Правительство дало народу свинец...

Борьба еще продолжается, она должна быть доведена до конца. Старая власть должна быть окончательно низвергнута, уступив место народному правлению. В этом спасение России».

В тот же день пламя революции перебросилось на "Версаль" – Царское Село, – место резиденции русских царей. "К вечеру 28-го февраля, когда стемнело, из Петрограда подошли революционные толпы и начали стрельбу. Никакого сопротивления, – по словам К.И. Глобачева, – им не было оказано. Гарнизон Царского стал последовательно и быстро переходить на сторону восставших, не исключая конвой Его Величества и дворцовой полиции... В городе началось то же самое, что и в Петрограде: разгром полицейских участков, освобождение арестованных из мест заключений, разграбление магазинов..."

«При полной на улицах Царского Села темноте, вследствие прекращения электричества, все происходившее казалось особенно зловещим, – продолжает генерал Спиридович А.И. – Вооруженная толпа, освободив арестантов из тюрьмы и разгромив несколько магазинов, с музыкой и песнями, с криками и со стрельбой, направилась ко дворцу. Во дворце тревога и переполох. Издали доносится стрельба. Со стороны Петрограда и Софии – зарево»...

Остатки царизма догорали в огне революционного пожара.

Из доклада полковника Доманевского (представителя начальника Генерального штаба) генералу Иванову – новоназначенному главкому Петроградским военным округом:

«...В распоряжении законных властей не осталось ни одной части, и с этой минуты (т.е. 12 часов дня 28 февраля) борьба с восставшей частью населения прекращается. ...Офицеры и нижние чины явились в Государственную думу, полиция частью снята, частью попряталась, часть министров арестована... При таких условиях вооруженная борьба трудна, и выход представляется не в ней, а в соглашении с Временным правительством путем узаконения наиболее умеренной его части».

Итак, в 12 часов 28 февраля 1917г. режим безоговорочно капитулировал перед восставшим народом. С многовековой деспотией царизма было покончено навсегда. «Так произошла величайшая революция в мире,  произошла просто и со страшной силой», – констатирует эсер Зензинов.

“Я никогда не воображал, – поражался Бьюкенен, – что царизм распадется на куски при первом дуновении революции». Ибо он дошел до последней черты своего разложения. Россия отныне стояла на пороге выстраданного десятилетиями героической революционной борьбы республиканского обновления.

Петроград – в атмосфере величайшего торжества.

Из записей Философова в дневнике:

"28 февраля. Был Слонимский, принес революционные листки.

1). Известия рабочих депутатов. Совет заявляет, что он заседает в Государственной думе, назначил "районных комиссаров" и призывает общими силами бороться "за полное устранение старого правительства и созыв Учредительного собрания на основе всеобщего и т.д."

Затем идут воззвания от имени С.Д. и С.Р.

"Сегодняшний день показал, что армия поняла это и в тесном единении с трудовым народом приступила к уничтожению позорного режима и прекращению кровопролитной бойни". "В решительном движении революционного народа и армии погибнет кровавое правительство и прекратится кровавая международная бойня". "Нужно захватить в свои руки телеграф, телефонную сеть, вокзалы, электростанции..."

Затем идут (бесконечные) вещи, знакомые по 1905 году... Рядом с этой литературой жалкое и беспомощное впечатление производит извещение за подписью Родзянки:

"Временный комитет членов Государственной думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного порядка».

А тем временем столицу захлестывала стихия исторического возмездия. – "Повстанцы ожесточенно преследуют "предателей": полицейских и жандармов», – пишет Палеолог.

Троцкий: "Революция начинает поиски врагов. По городу идут аресты, "самопроизвольные", будут укоризненно говорить либералы. Но вся революция самопроизвольна. В Таврический дворец приводят и приводят задержанных: председателя Государственного совета, министров, городовых, агентов охранки, "германофильскую" графиню, жандармских офицеров целыми выводками. Некоторые сановники, как Протопопов, придут сюда сами арестоваться: так надежнее».

Шульгин подтверждает: "Большинство приволокли сюда, остальные прибежали сами, спасаясь, прослышав, что "Государственная дума не проливает крови". За это Керенскому спасибо. Пусть ему зачтут это когда-нибудь».

"Стены зала (Таврического дворца), звучавшего хвалебными гимнами абсолютизму, слышали ныне лишь вздохи и рыдания», – будет позже рассказывать выпущенная на волю графиня». Вчера еще надменные сатрапы и их верноподданные опричники получали по заслугам. Столицу сотрясал вулканический выброс накопившейся за долгие годы к режиму затаенной ненависти и жажды исторического отмщения. Пробил час расплаты! Расплаты беспощадной, свирепой, необузданной...

– За многовековой гнет и унижения!..

– За удушение свобод и попрание человеческих прав!..

– За причиненные войной лишения и страдания!..

– Наконец (главное), – за невинно пролитую кровь последних дней!..

Расплаты далеко не адекватной, не всегда оправданной, а то и – не по адресу... "Солдаты, – фиксирует в дневнике Палеолог, – занимаются охотой на офицеров и жандармов, охотой жестокой, обнаруживающей все дикие инстинкты, скрытые в душе мужиков».

"Жалкие эти городовые – сил нет на них смотреть! – сочувственно признается Шульгин. – В штатском, переодетые, испуганные, приниженные, похожие на мелких лавочников, которых обидели, стоят громадной очередью, которая из дверей Таврического дворца выходит во внутренний двор Думы и там закручивается... Они ждут очереди быть арестованными». – Дабы не быть растерзанными восставшим народом, вошедшим в азарт исторического отмщения.

Горе побежденным...

"Те зверства, которые совершались взбунтовавшейся чернью в февральские дни по отношению к чинам полиции, корпуса жандармов и даже строевых офицеров, не поддаются описанию... – с ужасом вспоминает начальник "охранки" Глобачев, сам истязавший в свое время борцов за свободу. – Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части... некоторых разрубали шашками. Были случаи, что арестованных чинов полиции и жандармов не доводили до мест заключения, а расстреливали на набережной Невы, а затем сваливали трупы в проруби. Кто из чинов полиции не успел переодеться в штатское платье и скрыться, тех безжалостно убивали».

«Вот он грянул, гром праведного гнева народного», – писал в те дни полковник А.И. Верховский.

“Председатель Думы Родзянко, Гучков, Шульгин и Маклаков совершенно огорошены анархическими действиями армии. Не так представляли они себе революцию; они надеялись руководить ею, сдерживать армию. Теперь войска не признают никаких начальников и распространяют террор по всему городу», – жаловался высокопоставленный сановник К. французскому дипломату 28-го февраля.

Милюков Палеологу: “Мы не хотели этой революции, я даже не предвидел ее: она произошла без нас, по вине, по преступной вине императорского режима»...

Маклаков: “Никто из нас не предвидел огромности движения; никто из нас не ждал подобной катастрофы. Конечно, мы знали, что императорский режим подгнил, но мы не подозревали, чтобы это было до такой степени».

Либеральные круги, по словам В.Б. Станкевича, “официально торжествовали, славословили революцию, кричали “ура” борцам за свободу, украшали себя красными бантами и ходили под красными знаменами... Но в душе содрогались и чувствовали себя пленниками враждебной стихии».

Тем временем всеобщее осознание свершившегося начинает в полной мере овладевать массами: насквозь прогнивший режим самодержавия пал... – “Россия свободна, самодержавия нет, Петропавловки нет, охранки нет, нелегального положения нет, ничего старого нет, впереди все совсем иное, незнакомое, удивительное...”

Многотысячные толпы ликующих на улицах Петрограда.

«Утренняя светлость сегодня – это опьянение правдой революции, это влюбленность во взятую (не «дарованную») свободу, и это, – восхищалась Зинаида Гиппиус, – в полках с музыкой, и в ясных лицах народа».

Стихийное народное восстание вспыхнуло само по себе, и народ тут же, на фоне еще не утихших столкновений с остатками царизма, в полную силу праздновал свою великую победу. «Прорвалось – нарыв» – самые употребительные, – согласно Пришвину, – слова. Может быть, там, на фронте (в Госдуме) все еще боятся краха, но здесь, в тылу, совершается празднество настоящей великой победы».

Победа!!

Назад возврата нет!

1443 убитых и раненых – таков итог февральских боев... Радость победы неотделима от горечи потерь.

Наряду с повсеместным ликованием жителей столицы происходит торжественная демонстрация поддержки армейскими частями новой власти. “Ни в тылу, ни на фронте не нашлось ни бригады, ни полка, которые готовы были бы сражаться за Николая-ІI. Поворот армии лицом к Революции осуществился вне какой-либо зависимости от комсостава; присоединение к восстанию явилось волей, инициативой, порывом одной лишь солдатской массы...

Троцкий: “Восстание петроградского гарнизона произошло не только без офицерства, но против него... Депутат-октябрист Шидловский рассказывал, каково было его удивление, когда 28 марта он “увидел на улице весь Преображенский полк шедшим в строю, в образцовом порядке, с оркестром во главе, без единого офицера...” Правда, некоторые части приходили в Таврический со своими командирами, точнее было бы сказать, приводили их с собою. Офицеры чувствовали себя в торжественном шествии на положении пленников. Графиня Клейнмихель, наблюдавшая эти сцены в качестве арестованной, выражается определеннее: «офицеры походили на баранов, ведомых на заклание».

«Некоторые полковые дамы плачут, видя своих мужей под красными знаменами. Со слезами на глазах молится одна юная такая патриотка, чтобы батальон с ее мужем не дошел до Думы. Женщины в такие острые моменты лучше и искреннее мужчин», – приходит к выводу Спиридович.

Зрелище трех полков, продефилировавших мимо французского посольства по дороге к Таврическому дворцу, в описании Палеолога: “Они идут в полном порядке, с оркестром впереди. Во главе их несколько офицеров: с широкой красной кокардой на фуражке, с бантом из красных лент на плече, с красными нашивками на рукавах. Старое полковое знамя, покрытое иконами, окружено красными знаменами».

“Вчерашние” торопились стать под знамена Революции.

"Среди командного состава, – утверждает Троцкий, – не нашлось никого, кто вступился бы за своего царя. Все торопились пересесть на корабль революции в твердом расчете найти там уютные каюты. Генералы и адмиралы снимали царские вензеля и надевали красные банты». Это – не злорадная выдумка Льва Давидовича.

“Ни один из великих князей не поднялся на защиту священных особ царя и царицы: один из них даже не соизволил дождаться отречения императора, чтобы предоставить свое войско в распоряжение инсуррекционного правительства, – поражался Палеолог, уточняя. – Великий князь Кирилл Владимирович, забыв присягу в верности и звание флигель-адъютанта, которое он получил от императора, пришел в Таврический во главе вверенного ему гвардейского экипажа преклониться пред властью народа». Адвокат Н.П. Карабчевский, подтверждая вышеупомянутый факт с Кириллом Владимировичем, дополняет: «Великий князь Николай Михайлович носился по городу в штатском платье и имел сияющий вид... Великие князья, по очереди, спешили засвидетельствовать свое почтение революции».

1 марта «группа офицеров и солдат, присланных гарнизоном Царского села, пришла заявить о своем переходе на сторону революции. Во главе шли казаки свиты – надменный и привилегированный отбор императорской гвардии. Затем прошел полк его величества, священный легион, формируемый путем отбора из всех гвардейских частей и специально назначенный для охраны особ царя и царицы. Затем прошел еще железнодорожный полк его величества, которому вверено сопровождение императорских поездов и охрана царя и царицы в пути. Шествие замыкалось императорской дворцовой полицией: отборные телохранители, приставленные к внутренней охране императорских резиденций, причастные к повседневной жизни, к интимной и семейной жизни их властелинов... И все, офицеры и солдаты, заявляли о своей преданности новой власти».

Воистину, – не нужно других доказательств гнилости царизма!

«День чудесный – солнечно-морозный Март. И возрастающая радость народа... – фиксирует в день отречения Императора, 3 марта, Пришвин в дневнике. – На Невском огромное движение, снимают иллюминационные императорские гербы, складывают в кучи, зажигают... А в витринах – объявления об отречении царя»...

Революционный акт свершился бесповоротно.

“Династия свалилась от сотрясения, как гнилой плод».

– Самопроизвольного сотрясения.

Сам рок истории вынес свой безапелляционный приговор архаическому режиму, вне какого бы то ни было волюнтаристского воздействия на ход событий извне... У Февральской революции (и в этом ее величие) не было вождей, никто не руководил этой революцией сверху: ни партии, ни отдельные личности...

«Свержение императорской власти было движением стихийным. Ни одна политическая партия, ни одно лицо не может сказать, что старое правительство было свергнуто им», – утверждает А. Демьянов (партия «народных социалистов»).

“Революция ударила как гром с неба, – говорил представитель эсеровской партии Зензинов. – Будем откровенны: она явилась великой и радостной неожиданностью для нас, революционеров».

Мстиславский (эсер, перешедший впоследствии к большевикам): “Революция застала нас, тогдашних партийных людей, как евангельских неразумных дев, спящими».

Каюров (большевик, участник уличных боев): “Руководящих начал от партийных центров совершенно не ощущалось».

“Центральный большевистский штаб, состоящий из Шляпникова, Залуцкого и Молотова, поражал беспомощностью и отсутствием инициативы», – укоряет Троцкий.

“События были тройке (Российскому бюро ЦК РСДРП(б) в составе Шляпникова, Залуцкого, Молотова. – В.К.) не по плечу», – честно признается Шляпников.

"Войска и рабочие, фактически, руками своими совершили переворот», – по горячим следам зафиксировал Д.В. Философов в ночь со 2-го на 3-е марта в дневнике.

«Народ, – согласно матросу Дыбенко, – поднялся стихийно, без руководства, без указаний и управления».

“Масса двинулась сама, повинуясь какому-то безотчетливому внутреннему позыву, – писал Станкевич о февральских днях. – Не политическая мысль, не революционный лозунг, не заговор и не бунт, а стихийное движение, сразу испепелившее всю старую власть без остатка».

Действительно: Февральская революция явилась результатом глубинного позыва самих, что ни на есть, народных недр. Массы сами, возможно не сознавая того, взялись творить свою Историю, подсознательно повинуясь логике объективно назревших процессов.

В подтверждение – легкость, с которой свершился переворот.

«Переворот был встречен всей страной спокойно и с одобрением», – свидетельствует М.В. Родзянко.

“После первого известия о падении монархии местная власть, начиная с губернатора и кончая последним полицейским, разбежалась», – удостоверяет А.Ф. Керенский.

“Революция, – восторгается Суханов, – раскинулась по всему лицу земли русской. Со всех концов ее поступали сотни, тысячи известий о перевороте, происшедшем легко, мгновенно, безболезненно, вызвавшем к жизни придавленные, прозябавшие народные массы...

Советы в мгновение ока образовались повсюду...

Страна и демократия организовалась не по дням, а по часам»...

«Это было 28-го февраля 1917 г., во вторник. Я, – вспоминает эсер М.В. Вишняк, – отложил перо в сторону. Началась новая жизнь или эра – для всего мира, для России, для меня...

Как и по всей России, в Москве стали бастовать, разоружать полицию, манифестировать и митинговать – у памятника Пушкину, на Красной площади, на Театральной, в Охотном ряду, у памятника Скобелеву... И в Москве украсились красными бантами, толпились, братались с солдатами, ликовали, целовались и плакали от волнения и радости».

Деникин: “Москва и провинция присоединились почти без борьбы к перевороту. Вне Петрограда переворот был воспринят еще с большим удовлетворением, даже ликованием. И не только революционной демократией, но и просто демократией, буржуазией и служилым элементом. Небывалое оживление, тысячные толпы народа, возбужденные лица, возбужденные речи, радость освобождения от висевшего над всеми тяжелого маразма, светлые надежды на будущее России и, наконец, повисшее в воздухе, воспроизводимое в речах, в начертаниях, в образах, музыке, пении... волнующее – тогда еще не опороченное пошлостью, грязью и кровью – слово:

– Свобода!”

"Не будет преувеличением сказать, – отмечает Троцкий, – что Февральскую революцию совершил Петроград. Остальная страна присоединилась к нему. Нигде, кроме Петрограда, борьбы не было. Не нашлось во всей стране таких групп населения, партий, учреждений или воинских частей, которые решились бы выступить в защиту старого строя».

Войтинский Владимир Савельевич, ссыльный меньшевик:

«Первым днем революции в Иркутске был четверг, 2 марта. С утра повсюду происходили собрания. По городу ходили толпы с красными флагами. На перекрестках улиц и на площадях собирались летучие митинги, произносились речи. Картина живо напоминала мне день 18 октября 1905 г. в Петербурге: то же опьянение, та же неуверенность, та же смутная тревога. Но было и различие между положением тогда и теперь, и различие весьма существенное, решающее: войска на этот раз были с народом».

В первых числах марта революционная волна докатилась до Севастополя.

"За стенами зала поднимался первый грозный вал революции, – рассказывает участник общего собрания офицеров Черноморского флота и гарнизона Севастополя полковник Верховский. – Масса глухо волновалась...

Пока шли выборы исполкома офицерского собрания, в зал заседаний донесся шум приближающейся толпы. Солдаты, матросы, рабочие шли, возбужденные слухами о "контрреволюционном" собрании офицеров, шли спросить офицеров: с нами ли вы – или против нас? Но у нас ответ уже был готов ("Мы, офицеры, радостно приветствуем победу идеалов свободы и правды над насилием и угнетением самодержавного строя, обрекшего нас на позор поражения", – говорилось в воззвании офицерского собрания). Наша делегация вышла на балкон и сказала, для чего она выбрана. Настроение толпы было сразу сломлено. Злоба утихла, лучшие силы взяли верх, и толпа приветствовала своих офицеров».

Из мемуаров социалиста-революционера В.М. Чернова:

«Я развертываю страницы петроградских и московских газет. Я ищу глубинных откликов событий, откликов, идущих из недр тогдашней России...

Вот из села Давыдова, Моршанского уезда, Тамбовской губернии пишут о первом митинге: «На лицах всех присутствующих была написана радость, что они могут, наконец, открыто говорить о том, о чем тайно думали много лет. Надежда на лучшее будущее светилась в глазах каждого. Отрадно было видеть стариков, которые, внимательно выслушав ораторов, поняли, что прошли годы гнета, что можно поднять седую голову, которую они низко гнули много лет... Была почтена обнажением головы память борцов, погибших за свободу».

Вот из деревни Бабеево, Московского уезда, сообщают, как на первое же собрание «явились семь окружающих деревень», причем некоторые общества явились в полном составе; одно из таких обществ к месту собрания подошло с красным флагом и пением «Марсельезы». Добрую половину составляли женщины. На лицах всех участников собрания можно было отметить особую торжественность. Собрание бурными аплодисментами приветствовало закон Временного Правительства о прекращении продажи спиртных напитков...

Вот вести из Житомирского, Буцкого и Нововолжского уездов: «Во время молебнов на площадях и в церквах многие плакали от радости, клялись работать, не покладая рук. А крестьяне деревни Поповской, Ярославской губернии, собрали все портреты Романовых, вынесли их в поле и сожгли».

Вот из всех окрестных сел и деревень г. Фастова, Киевской губернии: «Идут вести о народном ликовании, волной переливающемся из деревни в деревню...»

И так со всех концов России».

Войтинский: «Не буду описывать наш путь по Сибири: это толпы, запрудившие вокзальные помещения, бесчисленные знамена, полные энтузиазма речи, приветствия, звуки вырвавшихся из подполья революционных песен, полковые оркестры, во всю силу медных труб дующие "Марсельезу"...

Теперь, – с восторгом по прибытии в Питер продолжает рассказывать видный меньшевистский лидер, – я в столице свободнейшей в целом мире страны, у колыбели победоносной революции. В Петрограде я стал свидетелем и участником событий величайшей трагической напряженности. Можно ли описать их, когда на палитре нет красок, чтобы воспроизвести фон победного ликования, радости, энтузиазма первого акта трагедии!»

«Что может быть радостнее чувства победы? – в возвышенных тонах восхищения оценивает Февральскую революцию эсер Зензинов. – Враг, с которым мы так долго вели ожесточенную кровавую борьбу, лежит теперь у наших ног обезоруженный и раздавленный. Страна, наиболее отсталая с деспотическим строем, одним ударом становилась впереди других, сделавшись самым демократическим государством в мире. Осуществлены все гражданские свободы: для всех партий открылась свободная арена политической деятельности, родилась независимая печать, начались свободные митинги. Все тюрьмы раскрылись, сибирские тундры выпустили из своих объятий ссыльных. Европа открыла свои границы для возвращавшихся на родину изгнанников. Сколько радостных встреч, сколько неожиданных свиданий... Мы снова, спустя многие годы разлуки, вместе для работы в пользу освобожденной родины. Осуществились наши лучшие мечты... У кого не закружится голова от этого!»

“Русский народ свободен, – торжественно оповещал Керенский в те дни французских социалистов. – Благодаря жертвам, принесенным рабочим классом и революционной армией, уничтожен русский царизм, который всегда служил оплотом всемирной реакции».

“Февральская революция стала уникальным явлением в истории, поскольку в ней приняли участие все слои общества, – говорил князь Евгений Николаевич Трубецкой. – То был исторический момент, породивший “мою Россию” – идеальную Россию, которая заняла место России, оскверненной и загаженной Распутиным и ненавистной всем монархией».

“Старое рухнуло сразу, точно подмытое могучей весенней волной... – не скрывала своих возвышенных эмоций питерская учительница Холодова Ж. (беспартийная). – Вся тоска, вся накипь, тяжким бременем давившая грудь долгие годы, вдруг исчезла, сметенная ураганом событий... Даже ужасы войны временно отодвинулись в глубь сознания, заслоненные новым, необычайным и радостным, которое, наконец, осуществилось... – Свобода! Как ждали мы этого, как много думали об этом, и как оказалось все происшедшее неожиданным!”

«Когда революция победила, она вызвала всеобщий восторг и одобрение. Никто ее не осудил... Непосредственно после Февраля даже «Новое время» молитвенно склонилось перед ним: «Да будет еще и еще благословенна русская революция», – писала суворинская газета 12-го марта. А честные наблюдатели, даже политически умеренные, как бы соревновались в выражении своего восхищения. «Мы все испытали громадный и спасительный нравственный толчок... Мы пережили историческое чудо. Оно прожгло, очистило и просветило нас самих», – писал в те дни П.Б. Струве. А поэтесса Гиппиус свидетельствовала: «Печать богоприсутствия лежала на лицах всех людей, преображая лица. И никогда не были люди так вместе, ни раньше, ни позже». – Соединились, – пафосно дополняет М. Вишняк, – миллионы, можно было сказать, словами шиллеровской оды, переложенной на музыку в девятой симфонии Бетховена».

"Вряд ли можно найти в Февральской революции что-нибудь более трогательное, чем эта, переливающаяся через край переполненной радостью души народной, струя почти религиозной веры в пришедшее обновление всей жизни!», – характеризовал величайший исторический переворот лидер партии эсеров Виктор Чернов.

"То, что сейчас происходит в России, – писал Троцкий Л.Д. 3 (16) марта 1917г. в американском издании "Новый мир", – войдет навсегда в историю, как одно из величайших ее событий... Голодные матери голодающих детей негодующе подняли к окнам дворцов свои истощенные руки, и проклятье этих женщин народа прозвучало как голос революционного набата. Вот где начало событий! Рабочие Петрограда дали тревожный гудок; сотни тысяч высыпали из заводов на мостовые города, которые уже знают, что такое баррикады. Вот где сила революции!.. Наши дети, внуки и правнуки будут говорить об этих днях, как о начале новой эпохи в истории человечества. Русский пролетариат восстал против самого преступного из режимов, против самого отверженного из правительств. Народ Петрограда поднялся против самой бесчестной и самой кровавой из войн. Столичные войска стали под красное знамя мятежа и свободы... Этот один факт дает истинную оценку событий, их размаха и могущества. Могучая лавина революции в полном ходу, – никакая сила человеческая ее не остановит».

«О самой изумительной революции в истории» докладывал в Госдепартамент посол США в России Д. Френсис. Февральская революция подняла волну эйфории в Соединенных Штатах. "Президент Вильсон в своей речи в Конгрессе 2 апреля (20 марта) 1917г. рассыпался в похвалах "чудесным, радующим сердце событиям, которые за последние две недели произошли в России и привели к свержению самодержавия». А двумя днями позже в письме на имя министра иностранных дел Милюкова он «задним числом осудил автократию, которая венчала вершину русской политической структуры столь долго и которая прибегала к столь ужасным методам; она, – по мнению Вильсона, – не была русской ни по происхождению, ни по характеру, ни по своим целям. Теперь она отринута, и великий, благородный русский народ примкнул во всем своем величии и мощи к силам, которые сражаются за свободу, справедливость и мир».

“Великая русская революция поистине чудесна в своем величавом, спокойном шествии, – вдохновенно характеризовал историческое событие глава Временного правительства князь Г.Е. Львов. – Чудесна в ней сама сущность ее руководящей идеи. Свобода русской революции проникнута элементами мирового, вселенского характера. Идея, взращенная из мелких семян свободы и равноправия, охватила не только интересы русского народа, а интересы всех народов всего мира. Душа русского народа оказалась мировой демократической душой по самой своей природе. Она готова не только слиться с демократией всего мира, но стать впереди и вести ее по пути развития человечества на великих началах свободы, равенства и братства».

Возвышенная патетика столь социально разночинных участников и очевидцев событий – авторов этих строк – яркое свидетельство неописуемого величия Февральской революции и ее подлинно демократической сущности.